Каждому врождено,
Что дух его стремится вверх и вперед,
Когда над нами, теряясь в голубом пространстве,
Поет жаворонок свою звонкую песнь,
Когда над острыми вершинами сосен
Парит орел, распустив свои крылья,
И через равнины, через моря
Стремится журавль на свою родину.
В этом смысле религия совместима с философией, вера – с самым свободным мышлением. Религия требует от нас не того, чтобы мы мыслили то, что не может быть мыслимо, а того, чтобы мы веровали в то, что отвечает душе и воле, мышлению же не противоречит.
Но откуда же является та зияющая пропасть между верой и наукой, между действительными убеждениями и религиозным исповеданием, которая составляет тяжкую болезнь нашего времени? Очевидно – оттуда, что из религии сделана мнимо-научная система и для формул ее требуется безусловное признание. Против подчинения таким догмам, созданным человеческими руками, восстают чувство свободы и более чувствительная теоретическая совесть Нового времени. Старые речи приписывают неверие дурной воле, которая будто бы не хочет подчиняться благотворному воспитанию. Может быть, встречается и нечто такое. Но было бы наивным самообманом, если бы вздумали взваливать на эту причину всякое отчуждение от церкви и всякое сопротивление вере. Кроме тесного круга, в котором такие речи повторяются по традиции, давно уже никто не верит более в то, что только дурные люди бывают неверующими в церковном смысле; весь свет знает, что почти всех людей, которых народ наш почитает как своих духовных вождей и как славных, правдивых и мужественных соотечественников, – Гете и Шиллера, Канта и Фихте, – да и какого имени нельзя было бы назвать здесь? – надо причислить к неверующим в церковном смысле.
Следовательно, не здесь лежит причина широко распространенного нерасположения к религии и церкви; она лежит в том, что во имя религии требуется подчинение не Божией заповеди, а человеческим постановлениям; исповедание является ярмом для испытания повиновения, путем к praemium servitutis, к должностям и повышению. Это вызывает ненависть. Ведь Св. Писание должно было бы быть привлекательным и отрадным для всякого, обладающего чутьем к простому и правдивому, к великому и возвышенному. Что делает его для некоторых таким безразличным или ненавистным, так это то, что его не предоставляют им для свободного усвоения того, что им пригодно, а притесняют их требованием видеть в нем вдохновенные, буквально истинные поучения об естественных и исторических фактах. Подумайте о положении многих тысяч учителей, ежедневно испытывающих муку быть обязанными учить тому, во что они не верят, и не сметь сказать того, что они думают. Ведь старинные символические обряды, освященные благоговением тысячелетий, должны были бы быть почтенными и священными для всякого, обладающего смыслом хотя бы лишь к исторической жизни; благодаря же полицейскому принуждению и навязчивым предписаниям насчет того, что должно, или чего не должно при этом думать и ощущать, они сделались невыносимыми. Религиозное исповедание, как свободное исповедание, что ты хочешь принадлежать к той великой, тысячелетия существующей, нравственной общине жизни, которая видит в Иисусе носителя спасения, – что ты хочешь жить в ней и умер еть, – это исповедание вылилось бы из души у тысяч людей, относящихся к нему теперь с недоверием и отвращением, потому что три догмата его давно сделались им противными, ибо детьми они заучивали их наизусть, мальчиками затверживали их объяснения, юношами по принуждению публично исповедовали их.
Вера по своей природе есть самое нужное, самое свободное и самое интимное проявление жизни. Она замирает там, где вмешиваются принуждение, боязнь людей и политика. Это очевиднейшая из всех истин, которым поучает история западно-европейских народов, – правда, такая истина, которую трудно усваивают политические люди. Что же нам сделать, чтобы сохранить народу религию? Я, право, не знаю, что на это ответить; разве только то, что при вопросе о сохранении религии вы думаете прежде всего о себе самих.
Книга вторая. Проблемы теории знания
Вводные замечания
Вопросы теории знания (гносеологии) занимают теперь центральный пункт философского интереса, – или, может быть, мы вправе уже сказать: недавно занимали его, так как поворот в последнее время несомненен. Они многими способами совершенно отклоняли внимание от метафизических вопросов; некоторым казалось, что философия вообще исчерпывается теорией познания; по крайней мере (так думали) всем дальнейшим рассуждениям должно предшествовать гносеологическое исследование способностей и границ познавания.
История шла не этим путем. Философия всюду начинала с метафизики; вопросы о виде и возникновении мира, о природе и начале сущего, о сущности души и ее отношении к телу образуют собой первые предметы философского размышления. Лишь после долгих занятий такими вопросами выступает вопрос о сущности познавания и вообще о его возможности. Он вызывается несогласием в тех воззрениях, к которым приводит размышление о физических и метафизических вопросах. Несогласие это навязывает вопрос: возможно ли вообще для человеческого рассудка разрешение этих вопросов? Теория познания развивается как критическое размышление о метафизике. Таков ход истории в древности, таков он опять и в новое время.
Греческая философия начинает с космологически-натурфилософских умозрений. Ионийская философия, элейская, атомистическая – прежде всего метафизические системы. Воззрение на сущность и начало познания не отсутствует, но оно остается в зависимости от метафизики. В таком же положении находится дело и в великих отвлеченно-спекулятивных системах Платона и Аристотеля; теория познания не отсутствует, но она трактуется как бы с точки зрения метафизики: познавание тоже находится в действительности, следовательно, возникает задача определить его место. Вопрос о возможности познавания и достоверности выступает на первый план лишь в позднейших академических и скептических школах, после того как сначала он был поставлен в общей форме софистами.
Точно так же и новая философия начинает с построения метафизических систем; семнадцатое столетие с его великими систематиками, Декартом, Гоббсом, Спинозой и Лейбницем, похоже в этом отношении на пятое столетие до Р. X. Теория познания не отсутствует и здесь, но она строится с точки зрения метафизики. Начиная с локковского «Опыта о человеческом уме», теория познания становится самостоятельной; она возникает, как показывает предисловие к этому сочинению, как критическое размышление о метафизике, прежде всего о господствующей школьной метафизике, затемняющей своими пустыми понятиями рассудок и стесняющей познание, потом, однако, и о метафизике новых систем, особенно декартовской. Цель ее в том, чтобе отыскать предметы возможного познания и отметить границы познания; она находит четыре возможных науки: математику и мораль, как демонстративные науки, и физику и психологию, как опытные. Для метафизики, если не понимать под ней именно оценку познания, собственно, нет места. К Локку примыкает Юм. Во французской философии главным представителем этого воззрения является Конт; по его термину это воззрение называется позитивизмом. Немецкой философии это воззрение привито – не без значительных преобразований – Кантом; оно называется у него критицизмом. За новейшей метафизикой, воздвигнутой на основании теории знания спекулятивной философией, равно как за ее преемником – догматическим материализмом – следует затем, в неокантианстве, опять критическое размышление теории познания.
