Месяц спустя Людовик вернулся в Крессонаду, где повел себя совершенно нормально после того, как выбросил все пузырьки с лекарствами, один за другим, в мусорную корзину. Он выглядел приветливым, чуточку отстраненным, чуточку беспокойным – и много бегал. Именно так: он проводил большую часть дня, бегая в огромном парке, точно ребенок, которому вернули подвижность, иными словами – пытаясь хоть как-то вновь приобщиться к миру взрослых. Разумеется, не было и речи – впрочем, такой вопрос никогда не вставал и ранее – о том, чтобы он начал работать на заводе, принадлежавшем отцу, чьего богатства с лихвой хватило бы на всех, даже если бы Людовик не подыскал себе какое-нибудь скромное занятие, чтобы зарабатывать на жизнь в любом месте Европы (вариант, который Мари-Лор на самом деле давно мечтала осуществить – с мужем или без него).
Его возвращение стало для нее подлинной катастрофой. Она очаровательно выглядела в роли вдовы, но оказаться «женой дебила» – как она это охотно называла в беседах с близкими друзьями (теми, кто вел весьма свободную светскую жизнь) – совсем другое дело. И Мари-Лор начала ненавидеть этого молодого человека, которого доселе кое-как терпела и даже питала к нему что-то похожее на любовь.
Тем не менее душевные порывы, любовь и страсть Людовика очень скоро начали ее раздражать. Ибо Людовик страстно любил женщин и романтически любил любовь – быть может, единственное искусство, которое практиковал с подлинным мастерством и вниманием к предмету своих чувств. Пылкий и ласковый, он был поистине очарователен, и все парижские жрицы любви (весьма многочисленные), знавшие его прежде, до сих пор нежно любили его.
* * *
Итак, Людовик быстро восстанавливался под наблюдением единственного врача – деревенского доктора, практиковавшего во владениях Анри Крессона. Этот врач, даром что не светило, сразу же после несчастного случая заявил, что его пациент, пусть и переломанный, израненный и беспомощный, тем не менее никакой не сумасшедший. И верно: никто не мог уловить в его поведении ни малейших признаков нервозности, функционального или психологического расстройства. Он просто не проявлял никакого внимания или интереса к будущему и, казалось, чего-то ждал – с некоторым страхом. Но чего именно? Или кого? Увы, никто из окружающих не задавался этим вопросом всерьез, ибо никто в этом доме не проявлял заботы ни о ком, кроме самого себя.
* * *
Дойдя до нелепого низкого крыльца, Мари-Лор устало положила руку на перила, но ей тут же пришлось почти вспрыгнуть на три ступеньки вверх, чтобы спастись от гравия, брызнувшего фонтаном из-под колес машины, которая с визгом затормозила прямо у ее ног; она бы содрогнулась или завопила, не будь за рулем ее свекр. Анри Крессон решил, что его шофер стареет и пора ему самому научиться водить автомобиль, – подлинная катастрофа и для животных, и для знакомых водителя, когда те попадались ему по дороге.
– Господи боже, это вы, отец, а где же ваш шофер? – холодно спросила Мари-Лор.
– Аппендицит, – весело ответил Анри Крессон, выбираясь из машины, – приступ аппендицита… прописан отдых.
– По-моему, за нынешний год это уже четвертый…
– Да, но он этим очень доволен. Выплаты по страховке и так далее, плюс зарплата; этот тип наслаждается бездельем и ложится в постель, как только его прихватывает, – он ужасно боится «скорой помощи», страховщиков и еще бог знает чего.
– Это вам следовало бы бояться.
– Бояться? Чего? Проходите, дорогая невестка, проходите, прошу вас.
Она терпеть не могла, когда он величал ее «невесткой», а он не лишал себя этого удовольствия, невзирая на упреки своей половины, величественной Сандры, которой удалось выбраться на крыльцо, дабы любезно встретить супруга, тогда как обычно она сидела у себя в спальне.
У Сандры Крессон, урожденной Лебаль, была одна, главная забота в жизни – супружеский долг. Давняя соседка Анри Крессона, не уступавшая ему ни по количеству гектаров своих владений, ни по богатству, она вышла замуж за этого вдовца, которого считали скорбящим, просто из страха одиночества. Ей казалось, что она вступает в брак с промышленником, человеком мирного нрава, – увы, она столкнулась с бешеным быком, которого, на ее беду, ничуть не интересовала светская жизнь. И напрасно она надеялась принимать гостей в просторных залах Крессонады – чаще всего ей приходилось избегать молниеносных появлений и исчезновений своего супруга в его уродливой гостиной. И это после того, как другие обитательницы дома успели – еще до Сандры – утвердить здесь свое превосходство.
Оба брата Анри Крессона погибли на войне 1939–1940 года. («Вот придурки! – весело восклицал Анри. – Первая мировая хотя бы делала из людей героев, но эта!..») Их вдовы довольно скоро покинули дом, замученные властным деверем, хотя он щедро осыпал их деньгами, лишь бы оставили его в покое. Но перед этим они все же успели декорировать гостиные и еще несколько комнат, придав этому дому, и без того нелепому, невообразимое, катастрофическое уродство; и теперь никто уже не осмелился бы фотографировать гостиную Крессонады с ее марокканскими каминами – вклад одной из вдов, испанским стилем от второй и восклицательными знаками в виде мраморных статуй – идеей Сандры, страстно увлекавшейся греческим искусством.
Вклад Сандры в украшение дома выразился в том, что она разыскала в деревне по соседству с Крессонадой скульптора, до той поры ваявшего подобия кладбищенских надгробных статуй, и самым решительным образом приобщила его к древнему искусству Греции и Рима, приказав скопировать, в разных габаритах, Венеру Милосскую и Нику Самофракийскую; эти шедевры она расставила в необъятной гостиной как вызов – или упрек. Будучи и сама куда ближе к каменным изваяниям, нежели к человеческим существам, Сандра Крессон – толстощекая, мускулистая и невозмутимая во всех жизненных перипетиях – вполне могла бы составить компанию своим статуям, от коих не отличалась ничем, кроме разве что наличия одежды.
– Гляди-ка, вот и моя жена, полный комплект баб! – рявкнул Анри, срывая с шеи позорящий его шарф.
– Не понимаю, что тут удивительного! – воскликнула Мари-Лор.
– Да не то удивительно, что вы здесь торчите, и одна и другая, – парировал Анри, – а то, что я еще жив – между двумя особами, такими… такими… как бы это сказать… такими живучими, да, именно так – живучими…
– А вы сами разве не такой?
Голос Мари-Лор, которому она хотела придать саркастический оттенок, прозвучал довольно пронзительно. И Анри, оставив позади обеих разъяренных женщин, быстрым шагом направился к уродливой гостиной, успев обойти саквояж, брошенный кем-то прямо посреди коридора, и пнуть его прямо на ходу.
– Это еще что такое?
– Это мой брат, представьте себе, дорогой друг. Мой брат Филипп, он приехал к нам на несколько дней.
– Ну надо же, миляга Филипп у нас в гостях!
Многочисленные недостатки Анри Крессона, скорее, являлись отсутствующими достоинствами: он был не таким уж злым или скупым – просто никогда не старался казаться любезным или щедрым и притом выказывал полнейшее равнодушие к суждениям окружающих. На самом деле он был от природы довольно гостеприимным, и присутствие мужчины – настоящего мужчины, ибо родной сын казался ему теперь скорее ангелом или призраком, – хоть как-то утешало его.
