— И что? — все еще не понимал Леха.
— А то, умник, — не выдержал Бочкарев, — у тебя фонарь у крыльца где висит? Я тебе сам скажу, слева от входа. А камера где? Правильно, справа, за углом. Саму дверь с камеры не видно, а вот тень от нее, когда дверь открывается, видно лучше некуда. Еще выделываться будешь или поговорим как следует?
— Куда деваться, давайте поговорим, — Леха вымученно улыбнулся, — знать бы еще, как именно следует.
— Ты не дуркуй, — посоветовал Мясоедов, — ты либо все подробно сейчас распишешь, что ночью делал, либо той дорогой и пойдешь, которую тебе обозначили.
— Георгий, не мог бы ты выйти, немного прогуляться, — неожиданно попросил Реваев.
— Я молчу, молчу. — Жора прикрыл рот рукой.
— Не в этом дело, — поморщился полковник, — и Дмитрия Евгеньевича с собой возьми. Не знаю, конечно, есть ли здесь нарды.
— У меня есть, — оживился Туз, — принести?
— Так погуляем, — недовольно буркнул Мясоедов. — Пошли, капитан, — позвал он Бочкарева, — нам здесь не рады.
Металлическая дверь с шумом захлопнулась. Реваев некоторое время помолчал. Туз настороженно смотрел на полковника, не понимая, что тот мог задумать.
— Я заметил следы на березе, — улыбнулся Реваев.
Лехино лицо посерело, он чуть присел, словно собираясь прыгнуть, затем глухо, глядя куда-то под ноги, произнес:
— Я стул возьму, присяду?
— Да, конечно, — кивнул Юрий Дмитриевич, — не надо так нервничать. Я, конечно, еще не совсем глубокий старик, но кое-что в жизни повидал. Возможно, мне будет проще понять вас, чем моим более молодым коллегам.
— Спасибо, полковник. — Туз протянул руку к стоящей на столе бутылке с водой, сделал несколько жадных глотков. — Ты извини, полковник, я нагрубил тебе малость.
— Забудем, — отмахнулся Реваев, — давайте о ваших вредных привычках.
— Да кому там вред от этих привычек? — Туз выглядел подавленным, вся его ершистость куда-то исчезла. — Березе разве что, да и то я аккуратно старался, чтобы никто не приметил. А вы вон как, с первого раза.
— Новому человеку всегда лучше видно, глаз не замылен, — объяснил полковник, — и давно у вас там пункт наблюдения?
— Да уже два года почти, — признался Туз.
— И с чего это вдруг вас на березу потянуло? Влюбились?
— Да какой там, — махнул рукой Леха, затем на мгновение замер, — а может, и влюбился, не могу сказать. Не с чем сравнивать.
— Других женщин у вас, я так понимаю, нет.
— Правильно вы понимаете, — угрюмо пробормотал Туз и с вызовом добавил: — Нет, и быть не может. Только, может, вы весь такой понятливый, но как жить с этим, точнее без этого, думаю, вряд ли представляете.
Реваев молчал, давая возможность собеседнику высказаться.
— Я вот про котов читал, что у них до стерилизации случек не должно быть ни в коем случае, иначе с ума кот сойти потом может. Насчет кота не уверен, таких не видел, хотя, может, кто эксперименты и делал, а вот как я с ума не сошел — не знаю. Двадцать два года тогда мне было, полковник. Двадцать два!
Реваев быстро произвел в уме нехитрые вычисления.
— Так вы же в двадцать два сели. Я прав?
— Вот так неудачно сели, — Туз вновь потянулся к бутылке с водой, — что все прищемили.
— На днях я разговаривал с потерпевшим по вашему делу, — конечно, разговаривал с ним Бочкарев, но Юрий Дмитриевич рассудил, что так будет убедительнее.
— С армяном? — удивился Леха. — Живой еще, значит. Ну и как он?
— Нормально, — не стал вдаваться в подробности Реваев, — глаза по-прежнему нет.
— Да уж, попал мужик на ровном месте.
— Так вот ваш потерпевший рассказал, что вы-то его не били. Травмы ему нанес другой человек, который был с вами. Вы, кстати, как? Не вспомнили его фамилию?
Туз сидел, уставившись невидящими глазами куда-то в стену.
— Пора бы и вспомнить. Во-первых, вышел срок давности, и вашему приятелю, кем бы он ни был, уже ничего не будет. А во-вторых, если я не ошибаюсь, этому человеку уже и так ничего не будет. Верно?
— Верно, — прошептал Леха и неожиданно отвернулся.
Худые плечи под тонкой черной футболкой неровно затряслись. Леха старался плакать молча, стесняясь своих слез, но иногда из его груди вырывались тяжелые всхлипывания, больше похожие на предсмертный хрип раненого. Реваев снял очки. Мужские слезы всегда ставили его в тупик. Не то чтобы он их не понимал, нет. Несколько раз в жизни и у него самого были ситуации, когда он плакал. Последний раз это было несколько лет назад, на похоронах матери. Он молча стоял в зале прощаний, словно робот, беззвучно повторяя одно и то же короткое слово, а по лицу катились не слезы, катился непрерывный соленый поток воды. Реваеву очень хотелось заплакать в голос, так, как это делают не скрывающие своих эмоций дети, однако он сдерживался, и от этого бессмысленного насилия над своим естеством слезы лились с новой силой, а губы, словно заведенные, повторяли одно и то же до тех пор, пока гроб не скрылся за бархатным пологом. Ма-ма, ма-ма, ма-ма…
Реваев потер глаза, отгоняя наваждение. Да, мужчина может, а иногда и должен заплакать. Но что делать в этот момент другому, находящемуся рядом мужчине? Наверно, только молча отойти в сторону. Сняв очки, полковник именно это и сделал. Сгорбленная, трясущаяся спина вмиг размазалась в пространстве так, словно была где-то не рядом со следователем, а совсем в другом мире. Реваев нащупал в кармане платок и начал протирать им линзы. Делал он это очень тщательно, неторопливо, так, чтобы к тому моменту, когда темная, размытая фигура окажется с ним вновь в одном измерении, они могли продолжить свой непростой разговор.
Туз заговорил раньше, чем полковник справился со второй линзой.
— Я тот вечер вообще плохо помню. Мы с Толей крепко выпили, да еще намешали всего подряд. И водка, и пиво. Меня и накрыло. А Толя, он, когда выпьет, дерзкий становился. Он всегда был дерзкий, потому всего и добился, чего хотел, но, если выпивал выше мерки, у него эта дерзость из ушей лезла. Словно доказать всем вокруг хотел, что все может. Что захочет, то и сможет. Хотел, правда, всегда одного только — кому-нибудь морду набить. Он же, хоть бугаем и не был, но с самого детства на бокс ходил. Высот не достиг, правда, трусил потому что. Когда понимал, что удар в лицо идет, зажмуривался на мгновение. Через это его и прошибали все время, а потом и с бокса турнули, как неперспективного. А вот когда он пьяный был, у него этот страх отключался. Вот тогда он чудеса мог творить. Ну вот и натворил.
Туз вновь повернулся к Реваеву. Слезы на его худом скуластом лице уже высохли, оставив грязные разводы на впалых щеках.
— Я ведь, по сути, все знаю со слов следака, что дело вел. Когда Толя этого армяшку молотить начал, мимо, как назло, менты проезжали. Тогда ж у нас еще милиция была, краснознаменная, — уголки рта нервно дернулись, обозначая кривую усмешку, — восемьдесят девятый год был, еще не девяностые, но время мутное. Менты злые были, они ж ничего не понимали, что происходит. Дубинки им как раз всем раздали, наверное, для понимания. Ну вот, они к нам, Толя бежать. А я как сидел рядом, так и остался сидеть. Вроде как тот, кто подбежал ко мне первый, меня по хребту и перекрестил дубинкой пару раз, а я к нему повернулся, может, чего сказать хотел, да тут меня ему на штаны и вывернуло. Вот тогда он и озверел напрочь. Ногой сначала в лицо мне врезал, а когда я на спину опрокинулся, начал что есть дури мне промеж ног лупить, словно я насильник какой. Я почти сразу сознание потерял от боли, не знаю, сколько он меня бил. В деле записали, что мне побои нанесли неустановленные лица. Следак сказал, что если я права качать не буду, то мне на суде года четыре запросят. А в итоге все семь вышло. Во как бывает. — Туз несколько раз моргнул, затем совладал с собой и продолжил: — Я, когда в больничке в себя пришел, так чуть от боли не свихнулся. Ничего ж не делали, лечить совсем не лечили, два раза в день по таблетке анальгина давали, вот и все лечение. А у меня промеж ног шар кровяной размером как два кулака висел. Неделю ждали, когда он сам рассосется, потом только прооперировали, да там уже омертвело чего-то. — Леха, сморщившись, отчаянно махнул рукой. — Так что армян легко отделался, так ему и передайте.
