В штабе, кроме связистов, были только Челищев и подземно-белесый Шигонин.
— Вот, Сергей Серафимыч, — повернулся Челищев с расшифровкой в руках, — ревизионная комиссия к нам едет, как и обещали.
— А что же наступление? Когда?
— В том и дело, что нынче же. Предполагаем закрепиться на рубеже Балабинского — Спорного и форсировать Маныч напротив Веселого, где веселья как не было, так и не предвещается.
— И что же комиссии — за корпусом гнаться? Не имея понятия, где пройдет фронт? Чепуха получается.
— Да, чепуха. Слоеный пирог, и кто в чьих тылах, непонятно. Да только ведь товарищи уже на полпути к Раздорской.
— Не меньше полуэскадрона выделить в охрану, — тревожно и напористо сказал Шигонин.
— В условиях фронта, увы, — ответил Челищев, — никакая охрана не бывает достаточной. Товарищи едут с бригадой блиновской дивизии, которая пойдет за нами. А нам необходимо первым делом избежать неразберихи.
Скрипнула половица — в дверях стоял начальник особого отдела Сажин с побагровевшим от мороза невзрачным лицом, на котором глаза словно впрямь не важнее бровей и усов, и будто бы стоял уже давно и никто его просто не слышал и не замечал.
— Здорово живете, товарищи. А я к вам насчет Кравченки, начснаба.
— О комиссии слышали? — сказал ему Шигонин.
— Не было печали, — удрученно вздохнул тот, присаживаясь.
— Это как же вас понимать? — настрожил Шигонин глаза.
— Высокого значения фигуры, товарищи для революции наиценнейшие. В лепешку расшибись, а их убереги. А во-вторых, это такие самолюбия столкнуться могут лбами — комкор-то наш тоже фигура ого. Уж вы-то, Павел Николаич, его характер знаете.
— Ну, это мы гадать не будем, какие там характеры, — сказал Челищев. — А знаете что, Сергей Серафимыч: в строю от вас пока большого толка нет, простите, а комиссию встретить…
— Оранжерейные условия мне предлагаете? — усмехнулся Сергей и закашлялся.
«А почему это Шигонин не рвется встречать? — подумал он тотчас. — Вот уж где расстараться бы — живописать им Леденева в мрачных красках. Да, верно, просто знает, что Зарубин с Леденевым старые товарищи и верят друг другу как себе самому».
Шигонин отправлялся вместе с Горской — похоже, в нем взыграло отчаянно-ребяческое, глупое желание во что бы то ни стало доказать, что способен не только на громкие речи и неуклюжие «безбожные» стихи («И ревет, как зверь голодный, над разбуженным селом Бог кулацкого восстанья колокольным языком…»).
Вернулся в свою хату и увидел Зою у печи: вооружившись кочергой, та ловко выдвинула из горнила огромный чугун, ткнула пальцем в него и отдернула руку ко рту, прихватила обваренный палец губами — так естественно-просто, по-детски смешно, что Сергей улыбнулся. Монахов кинулся помочь ей, прихватил полотенцем чугун, слил в цебарку горячую мутную воду. Поставил картошку на стол и, смущенно-неловко покашливая, объявил, что пойдет попроведать коней.
«Неужели у меня и вправду все на лбу написано? — подумал Сергей. — И Мишка тогда, и Монахов теперь сразу поняли, что тут к чему. Не говоря уже о Леденеве. Ведь я привык считать — да так оно и есть, — что невозможно точно знать, что́ думает и чувствует другой человек. Поди его выведи на чистую воду. Про влюбленных же сразу понятно, что они влюблены. Ведь даже видеть, слышать ее голос — это радость, и человек от этой радости становится прозрачным, с него как будто бы слезает непроницаемая оболочка, и все движения души, и вправду немудреные, становятся видны. Не знаю, как насчет долготерпеть и милосердствовать, но вот врать о своих тайных чувствах уж точно не хочется, а верней, просто не получается. А главное, сам уже веришь всему как ребенок. Ничего не боишься… Но это было б хорошо, когда бы все на свете были влюблены. А так — ты слеп, доверчив, даже глуп, совсем не чувствуешь опасности, всех любишь… А что она сама? Ведь если б она ко мне что-то чувствовала, это было бы видно».
— Спасибо вам, Зоя, — сказал он.
— За что же?
— Ну за то, что пришлось вам возиться со мной. Полуживого забавлять.
— Ну скажете тоже, — возмутилась она, как будто испугавшись, что Сергей накличет на себя беду: порой в ней будто вправду просыпался детски-суеверный страх перед нечаянно уроненным недобрым словом. — Какой же вы полу?.. Вы целый. Так что, остаетесь? Послушались меня?
— Жалею ваш труд. Хоть сутки да побуду тут, в Сусатском. Товарищей надо из Раздорской дождаться… Зоя, — спросил он, когда, разлив по чашкам чай из самовара, уселась напротив него, — а что вы делать будете, когда война закончится?
— Да разве уж скоро? — ответила буднично, как говорят о долгой засухе и затянувшейся зиме, о том, что властно надо всеми и что приходится принять с покорностью травы, полегшей под тяжестью снега.
— А отчего ж не скоро? Собьем белых с Маныча и сбросим их в Черное море. Земли-то под ними осталось — всего ничего: за что ж им держаться?
— Россия большая. В газетах пишут, с Польшей воевать. А кончится — лечить вас буду, тогда уж не отвертитесь.
— Кого это «нас»?
— Да всех вас, героев, которые сейчас лечиться не хотят. Того же Леденева. Ему с его легкими надобно к морю — в Геленджик или в Ялту, там воздух целебный.
— И вы тоже к морю? — спросил Сергей как слабоумный. — Простите, опять дознаюсь — о родине вашей, о доме. Ведь я о вас толком ничего и не знаю еще, — со страхом начал он, как будто уж предвидя, что тотчас натолкнется на холод отчуждения.
— Да что ж вам еще надо знать? — усмехнулась она с застарелой, словно давно уже смирившейся тоской. — Некуда мне идти. Да только разве я одна такая? Кого ни возьми — и дома, и родных лишился, семью растерял. Придется начинать сначала, устраиваться как-то в одиночку — кому на родном пепелище, кому на новом месте.
— Да почему же непременно в одиночку? — сорвалось у Сергея.
— Мать умерла в Саратове чахоткой. — Она будто не слышала его, не то сделала вид, что не слышит. — От этого и в старые-то времена нечасто вылечивали, а теперь и подавно. С отцом мы давно потеряли друг друга, еще в семнадцатом году. До революции он адвокатом был — я ведь, можно сказать, из имущего класса, — посмотрела с бесхитростным вызовом. — Жили мы не нуждаясь. В Екатерининской гимназии училась. Как давно это было — я иногда себя старухой чувствую. Почти уже не помню всей той жизни, не узнаю, не понимаю — я ли это была? Помните, вы мне рассказывали о своем стыде перед темными мужиками, которых ваш отец лечил? Так вот и у меня было что-то подобное. Нет-нет, и в мыслях не было, конечно, что надо бороться за них. Уж мы-то Северянина читали, а не Маркса. «Умом ребенок, душою женщина, всегда капризна, всегда изменчива…» Так что не стыд я чувствовала, а скорее страх, как чувствует угрозу всякое животное, хоть курица. Вот как посмотрит на тебя какой-нибудь рабочий или грузчик на пристани, так и почуешь этот страх… ну, холодок какой-то. Так в детстве вдруг пугаешься, когда подумаешь, что ведь и ты когда-нибудь умрешь. К подушке прижмешься, с головой одеялом накроешься — и ничего. У нас какие беды были — что клякс-папир в тетрадях розовый, а должен быть морской волны, и из-за этого рыдали, из-за глупых промокашек, а люди рядом думали о хлебе, о спичках, о дровах. И этот взгляд с той стороны на эту, нашу, — столько в нем было злобы, да и не злобы, нет, а вот как зверь глядит через решетку на тебя, не понимая, почему он взаперти. И раз мы его держим в клетке, то и нечего жаловаться, что он набросится на нас, как только вырвется, — ведь никто не хотел обходиться с ним по-человечески.
