— А чем нам Буденного поддерживать было? Бойцами бессильными после трехдневных боев? Тифозными, ранеными? Измученными лошадьми? Дали нас растрепать — так чего удивляться, что и мы к вам на помощь сей же час не пришли?
— А что было с корпусом в Новочеркасске? — спросил Зарубин, слушавший Сергея с насмешливо-печальным одобрением.
— Гулял в Новочеркасске корпус трое суток, — признал Северин. — Об этом я докладывал.
— И товарищ Шигонин был ранен двумя неизвестными.
Сергей промолчал, почувствовав, что Круминьш толкнул его не к яме, а к сурчиной норе, оступившись в которую, можно вывихнуть ногу.
— А еще говорят, Леденев держит корпус железной рукой, — хмыкнул Круминьш. — Так может, это он позволил — погулять?
— Мы позволили, мы, комиссары! — прошипел Северин. — Тот же самый Шигонин, комиссары полков, лично я. Это наша прямая работа — чтоб красные бойцы не опускались до свинячьего хрюканья. А на комкора все валить, как это делает Шигонин, — это значит самим расписаться в никчемности, это значит признать: не владеем мы массой, наше слово и слабо — рожа, рожа крива, а пеняем на зеркало. Леденев, получается, не удержал, распустил, ну а мы, комиссары, на что?
— Ну а что же случилось с Шигониным? Не нашли, кто стрелял? А о начальнике особого отдела Сажине что скажете?
— Дело он свое знает, — с осторожностью начал Сергей, — но, по-моему, слишком зависит от желаний начальства, от любого, за кем чует силу и власть.
— То есть от Леденева? — тотчас вклинился Круминьш.
— За неименьем большей власти, высшей, — да, от Леденева. Поймет, что вы настроены к комкору недоверчиво, — заговорит о грабежах, а если, напротив, хотите увидеть героя — первый станет доказывать, как тот же самый Леденев необходим и ценен. Черта царедворца какого-то, а не чекиста.
В дверь постучался вестовой — привез известия из Спорного, который был занят Партизанской бригадой.
— Пора, товарищи, — постукал Круминьш по часам. — Давно мы отвыкли от теплых постелей, так что нечего и привыкать. Ты с нами, комиссар?
Все встали, одергивая на себе гимнастерки и френчи. Сергей посмотрел на Халзанова — тот за все время разговора не сказал ни слова, как будто заранее зная, что́ каждый спросит и ответит, как будто ничего из сказанного не имело отношения к леденевской душе.
По темному ночному небу, как по аспидной доске, чертил несметные штрихи косой, колючий снег.
— Дозвольте обратиться, товарищ комиссар, — дожидавшийся у лошадей, подступил вдруг Монахов к Халзанову. — Вы ить с Багаевской рожак.
— Да, верно, — ответил Халзанов, остановившись у воротец.
— А сотник Халзанов Матвей не родственником вам приходится?
На дворе было полутемно, все лица серы и размыты, но Сергей не увидел — почувствовал, как что-то жалкое, похожее на волчью муку одиночества блеснуло у Халзанова в глазах, как вечная частица кровного родства прошла сквозь этого непроницаемого внешне человека.
— Да, брат мой, — ответил тот глухо. — Ты что-нибудь знаешь о нем?
— Знаю. Что в слободе Большой Орловке мужиков живьем закапывал, чьи братья с красными ушли.
— Что ж, будем судить, если так. Живой ли, не знаешь?
— Так ить у вас, совсем наоборот, хотел спросить. Может, слухом каким о нем пользуетесь?
— У Мамантова в корпусе был. В бинокль я его последний раз видел, когда прицел указывал своим — стрелял по нему.
— Так что же, могет, и убили? — настаивал Монахов, как машина, которой управляет чья-то воля.
— Быть может, и так. Не видел наверное.
XXX
Декабрь 1917-го, хутор Гремучий Багаевского юрта, Область Войска Донского
Сщемило Леденеву сердце, едва завидел хуторские тополя, оголенно черневшие средь слюдянистых, отшлифованных ветром сугробов. Год назад привез Асю домой и венчался с ней в церкви, в которой некогда хотел венчаться с Дарьей — освятить и срастись в одного человека.
Под ажурным крестом ветряка, на отшибе от хутора — новый двор Леденевых: невеликий, но крепкий, ошелеванный тесом курень, сараи, амбар — все дышит добротностью, зажиточной силой.
Смешно Леденеву: отец за шесть лет поставил новое хозяйство и забогател, а он, голь перекатная, привел на батин двор испуганную сироту, протиснулся собачьей мордой в дверь: не гоните, пригрейте. Ну и кто же был прав: отец, учивший уму-разуму: «держись земли — война обманет» — и дающий теперь Асе хлеб, или он, Леденев, со своими крестами и звездочками?
Старой хаты не видно, но знает Роман: и ее не бросает отец, подмазывает глиной облупившиеся соломенно-щетинистые стены, подмытые понизу талой водой, — как она теперь, жизнь, повернется, еще неизвестно, — по-прежнему торчит из камышовой крыши глинобитная труба, для доброй тяги довершенная ведром без днища, как знак неблагодарного труда и смерти в том труде, как памятник отцовскому упорству и вечное напоминание отцу же, откуда он поднялся в гору и какая бывает на свете нужда.
У плетня леденевского база переступал и взыгрывал привязанный гнедой дончак, какой-то рослый казачина в желтом полушубке разговаривал с Грипкой, которая, вся в зареве румянца, отмахивалась от него цветастыми концами полушалка, закрывала лицо и звенела безотчетно-зазывным, беспричинным и деланым смехом.
В прошлый раз Леденев не узнал отшатнувшуюся и робеющую бросить слово темно-русую статную девку: распахнутые серые глаза впились в него неузнающе и угадывающе — сквозь испуг и смущение проблеснуло ребячески-недоуменное чувство родства. Потом осмелела, пообвыклась немного, да и Асе обрадовалась, аж вцепилась в невестку нечаянную: наконец-то подруга в дому, есть кому поверять немудреные девичьи тайны, есть кого расспросить о замужнем житье — ну не мачеху же. Вон он, Грипкин секрет, в полушубке овчинном, — к Леденеву спиной.
— Здорово живете, — окликнул Роман, подойдя.
Охнула Грипка, подхватилась к воротцам, застыжённо-испуганно зыркая то на гостя неведомого, то на брата нежданного. Обернулся казак — русый вьющийся чуб, голубые глаза чуть навыкате, еще хранящие проказливую искорку, но вот уж дрогнувшие от внезапной встречи, влепившиеся в Леденева с вызовом, признав и поугрюмев.
Давно уж заплыли рубцы от атаманского арапника на Ромкиной спине — ничего не осталось в этом заматерелом (бирюка сапогом зашибет) казачине от того голенастого, длинновязого Гришки, которого Роман семь лет назад чуть не убил.
— Что ж ты, сестренка, за плетнем гостя держишь? Звала бы в дом, — сказал Леденев с расстановкой, не отрывая глаз от Колычева и прислушиваясь к шевеленьям в себе: ворохнулось, впилось унижение — или все отгорело в золу?
— Скажешь тоже, братушка, — с насильственной живостью откликнулась Грипка. — Уж и гость! Эт мы так — загутарились чтой-то.
