— Ну-ну. А то, может, он гребует, гость-то, к мужику в дом зайти?
— Опять же чудное гутаришь, — метался Грипкин взгляд по их застывшим лицам, пытаясь угадать значения их взглядов.
— И вправду пустое завел, Леденев, — сломал молчание и Гришка наконец. — Здравствуй, что ли, мужик, — улыбнулся уже плутовской ребяческой улыбкой: мол, прошлое теперь только со смехом вспоминать. Но угрюмая настороженность в глазах говорила: как знаешь, коль не хочешь забыть, то и я не забуду. — Читали об твоих геройствах в «Русском инвалиде». И от Халзанова Матвея слыхал о тебе кой-чего. В каком же ты чине?
— Да нету давно уж чинов никаких — не слыхал? Мы нынче все друг другу равные.
— Да ну не стойте, в дом идите! — вызванивала Грипка. — Ить год дома не был, братушка. К Настенке ступай — извелась вся, тебя вспоминаючи. А вы тут митинг развели — нашли тоже время!
— Спаси бог, Агриппина Семеновна. В другой раз как-нибудь, — отнекнулся Колычев. — Принимайте гостя дорогого, нынче ваши дела, домашние.
— Иди-иди, — сказал Роман сестре. — И я сейчас следом.
Та проверяюще повглядывалась то в того, то в другого и сорвалась к крыльцу родного куреня.
— Крепко ты, погляжу, помнишь старое, — уперся Григорий глазами в истоптанный снег и, что-то поискав на нем, опять взглянул на Леденева с вызовом.
— Да вот дивуюсь на тебя. А как же казачья порода? Аль к мельниковой дочке подбиваться не зазорно?
— Богатство ваше мне без надобности. Кубыть и сам покудова под церкву не пошел. Чего ж, не видишь — присушила меня Грипка. Уходил и не видел, какая она, а теперь… Знаю, знаю, чего сказать хочешь. Почему ж я тебе поперек становился, от Дашки отваживал да убить обещал за нее? Ну считай, уж спросил — и чего? Ить пустой разговор.
— Оно конечно. То я, скотина, гужеед, к казачке липнул, а то ты к нашей девке. Уж мы за честь должны принять, что с казаками породнимся. Отдать ее с руками и со всеми потрохами.
— Ну что ж, имеешь право обиду не прощать. Да только не с тобою мне об том гутарить. С батяней твоим, Семеном Григорьевичем, — как он порешит, так и будет. Кубыть, и отдаст, а твое слово что? Ты Грипке не родитель, неволить ее не могешь. Или скажешь: убьешь, коль ишо раз увидишь с сестрой? Ну убьешь — дальше что? Грипке радость? Ить ей жизню сломишь — не мне.
«А вы мне мою?» — спросил бы Леденев, да только уж и впрямь, казалось, не помнил себя — того Леденева, который, словно холощеный, катался в ковылях и выл от непрощаемого унижения, от своего ничтожества передо всем казачьим миром, скреб пальцами степную землю, на которой родился и жил, взяв ее черноземную силу, но чувствуя ее глухое, целинное бесчеловечие к одинокому голосу сердца. Неужели и вправду уже не болит? А ведь клялся себе: дайте срок — оттопчусь и на ваших хребтах, раздавлю вашу силу, всех в мокрое.
— Что ж молчишь? — встряхнул его Гришка. — А я тебе так скажу: убивать надо было тогда. Хучь меня, такого-растакого, хучь Матвейку. А теперь-то чего? Ты с Матвеем, слыхали, из австрийского плена бежал: кубыть и примириться с ним должон был — такие муки вместе приняли. Да и женатый ты уже — видали мы твою Настасью. Сладил жизню с другой, и у Дарьи сынок на коня скоро сядет. Да и не жить нам под одною крышей, так? Ежли морда моя тебе дюже противная — так, поди, лишний раз не увидишь. Породнимся — так слово одно, что зятек. Я в братья к тебе не набиваюсь. Как не были дружками, так и не будем — у каждого ляжет своя борозда. Что девка-то: посватали — и в мужнин дом, такое ее положение.
— Ну, прощевай покуда, — отвернулся Леденев: ему и вправду уж хотелось одного — увидеть Асю.
— А с женой намилуешься — приходи тоже к церкви, — сказал Гришка в спину, отвязывая жеребца от плетня. — Погутарим об новых порядках — чего нам нынче ждать и как сообща проживать.
— Сообща-то? — застыл у воротцев Роман. — Сообща мы и раньше как будто не жили. А теперь и подавно жизнь предвидится разная: вы, казаки, одну хотите, а мы, иногородние, — другую. Или что, революцию сделали, а земля на Дону как была вся казачья, так и дальше под вами пребудет?
— Ну вот об том и погутарим, — посвинцовели Гришкины глаза, влепляясь в Леденева — совсем как тогда, в далеком их детстве, и с новой, недетской, тревогой спросили: «Земли тебе надоть, мужик?..» — А то ить время нынче вон какое — в упор один другого не угадывает. К большевикам покудова ты вроде не прилип, тоже как и к кадетам. Так с чем же на хутор явился? Землю нашу делить? Не пойму тебя зараз. Батяня вон при ветряке, хозяйство справное — и казакам иным на зависть, а ты, Леденев, все плохо живешь? Чего ишо надо? Не на пустой ить баз пришел — за свое и держись, на чужое не зарься. На казаков обиду держишь, ровно камень за пазухой, а одолеют большаки — так и на вашу мельницу, поди, наложат лапу, не только на наше добро. Вот и подумай — вроде не глупой, офицер как-никак.
— А я за мировую справедливость, — нажал на Гришку засмеявшимися глазами Леденев. — Мне, могет быть, ни вашего, ни своего ничего уж не надо — пусть все общее будет.
— Ну-ну. — Не сломав его взгляда и упрятав подточенный свой, Гришка цапнул луку, кинул сбитое тело в седло, как будто торопясь скорее вырасти над Леденевым. — Смотри — дошуткуешься. А касаемо Грипки — жди сватов в скором времени. Породнимся, хучь ты трижды большевик! — жиганул коня плетью, поднял шлейф снежной пыли.
«Ишь как вызверился, — подумал Леденев, направляясь к крыльцу. — Чисто пес за мосол. Чует, что пошатнулась под ними земля. Гляди, и вступит голытьба в права». Незнакомая радость чужого падения, ослабления всех казаков подсогрела его, но вот уж застонали под ногами порожки обметенного крыльца, и с пересохшим горлом он переступил порог.
Алевтина Савельевна с Грипкой и Асей, суетясь, собирали на стол. От дымящегося самовара обернулась на скрип половиц и впилась в него Ася — спустил мешок с плеча, шагнул навстречу вскинутым глазам, немедля вобравшим его, как полынья глотает человека или лошадь. Зачужавшей рукой, как бы нечеловеческой, вовсе не предназначенной для береженья и ласки, он коснулся ее смоляных, остро пахнущих домом волос, ее лица, как будто бы подставленного солнцу.
— Ну, как жила без меня? — спросил с надломившимся в улыбке лицом. — Не теснила работой родня?
— Да что ты, Роман Семеныч? — обиженно накинулась на Леденева мачеха. — Нешто она нам чужая? Чай, сноха в дом пришла — не работница. Иной раз, напротив того, гоним в дом: иди позорюй — и без тебя, чадунюшка, управимся. Ить шутка, что ли, — на войне была, терпела от вас, мужиков, чего вы там навоевали, — пущай хучь годок отдохнет. Так нет, тоже встанет ни свет ни заря. Хорошую ты девку в жены взял — работа в руках так и кипит.
А Леденев и сам уж видел: выровнялась Ася, лицо округлилось, на скулах кровно-розовый румянец…
— Работников-то нынче и нанимать уже нельзя, — услышал он голос, похожий на свой и, не выпустив Асю, обернулся к отцу.
Семен Леденев, в синесуконном казакине и новых яловичных сапогах, смотрел на него с улыбкою сложного чувства: и с тем неизъяснимым щиплющим волнением, от которого вмиг намокают глаза у отцов, и с горделивым любованием, и с горечью их разделенности — взаимной глухоты, что не обидой вызвана, не злобой несхождения в понятиях, а просто слишком долгой жизнью врозь… А может, и обидой. Слишком много возложено было на сына и уже не оправдано им, Романом, надежд, и теперь уж отец сомневался, боялся надеяться, что Роман, протрезвленный войной, возвернулся навовсе, затем, чтобы засунуть под застреху обрыдлое оружие и подпереть его, отца, в хозяйстве.
