Тела Халзанова и Круминьша ввезли в какой-то двор, внесли в курень и уложили в кухне. Сергей остался тут же, рядом, в горнице, как будто мертвые его не отпускали.
Вломились Шигонин и Сажин, крича, как контуженые, не слыша ни друг друга, ни себя. Допрашивали бешено: как?! кто?! откуда?! — и на лицах обоих, до капли делая похожими, загустевало выражение покорной виноватости, согласия уж на любую кару, и Северин смотрел на них, как на свое отражение в зеркале.
Он, машинально отвечая, обратным зрением увидел все произошедшее. Все было сделано так просто и так грубо, что ему захотелось завыть. За выдающимся в протоку мысом, за высоким белоталом скрывались, наверное, с пятеро конных, не больше, — тех самых, что потом крутились над тачанками и добивали раненых, а до того перестреляли весь монаховский разъезд. С обрывистого яра же, над мысом, всего-то с полуста саженей, заработал пулемет — кто-то очень искусный и опытный полоснул по тачанкам и новой очередью тотчас же отрезал идущий следом полуэскадрон, скосил десятка полтора, стряхнул с коней всех остальных, заставил залечь их на голом пузырчатом льду и вновь перевел огонь на тачанки.
Заглохший броневик был брошен в полутора верстах, да и если бы шел впереди, вряд ли бы заградил комиссаров в тачанках от первой пулеметной очереди свыше, но тогда, надо думать, не случилось бы бойни: броневик подавил бы гнездо, не подпустил бы конных к бричкам — и кто-то был бы только ранен, не убит.
Все было решено и кончено, наверное, в четверть минуты. Их ждали и знали, кого надо бить. А они уже были на хуторе, в будущем, говорили о корпусе, о Леденеве, не допуская, что сейчас их будут убивать, как убаюканный ребенок не ждет, что его вытряхнут из люльки.
Случайная удача диверсионной группы белых была почти исключена. Все сделал кто-то из своих, из штаба, из командования корпуса, заранее знавший о приезде комиссии, о том, когда она прибудет и куда поедет из Сусатского. И вот уж в глазах всех троих сквозь дикое недоумение и отвращение друг к другу продралось подозрение: это можешь быть ты.
Под вечер Сергей нащупал себя и вышел на двор. Через плетень увидел скачущих: подняв по проулку летучее снежное курево, Леденев осадил у ворот Аномалию и не спрыгнул с нее, а упал. Из него будто вырвали что-то или, наоборот, что-то вбили, мешавшее ему идти свободно.
Сергей заглянул в его остановившиеся, впервые излучающие страх глаза — да, страх одиночества, уже ничем не поправимого, а главное, будто заслуженного, как сифилис развратником, — и только теперь, в леденевских глазах, по-настоящему увидел, что́ произошло — не для общего дела, а для Леденева.
Толкнув Северина плечом, комкор поднялся на крыльцо, ввалился в сени, и Сергей пошел следом, толкаемый тем любопытством, которое влечет детей к тяжело заболевшему родственнику, когда не умом, а чем-то в животе догадываешься, что тот и в самом деле может умереть.
Леденев вошел в кухню, остановился над Халзановым и сухо, повизгивающе всхлипнул. То был вопль железа, изнутри разрываемого расширяющейся на морозе водой.
Леденев покачнулся, по-стариковски медленно и неуклюже подтащил скамью к столу, уселся рядом с мертвым, на какое-то время застыл, уставясь на окостенелое, с замерзшим оскалом лицо, и вдруг, раскачиваясь взад-вперед, запел.
— Бай-бай-байки, матери китайки, отцу кумачу, а братьям-соколам — по козловым сапогам… — растягивая губы в бессмысленно-проказливой улыбке, читал как заклинание, вдруг с судорожной силой выдыхал и опять принимался частить с нарастающим ожесточением: — Туруран, туруран, на дворе один баран… подожди, бедной баран, накошу и сена дам. Лето пройдет — накошу, зима придет — накрошу и барана накормлю… — оживали в нем песни, передающиеся с материнским молоком.
«Да кто ж они друг другу?» — спросил себя Сергей, почувствовав, как половицы уходят из-под ног.
XXXII
Февраль 1918-го, Багаевская, Область Войска Донского
Кипит майдан лохматыми папахами, клубится белым куревом горячечно-тревожного дыхания — как будто паровоз пары пускает. Иногородних ни единого — все сплошь казаки: и старики, и фронтовые, и молодняк, который пороха не нюхал. Никитка Шеин, Степка Свечников, Федот Синилин, Пантелюшка Богучарсков, Петро Лопатин, Прохор Мартемьянов… все домой возвратившиеся, с кем Матвей призывался и царю присягал.
— Каледин, Алексей Максимович, приказал долго жить. В Новочеркасском застрелился, так-то. Отступились от него казаки, не пошли воевать с большаками — вот и ушел, сердяга, не стерпел…
— В Великокняжеской засели то же самое Советы. Мастеровщина сволочная, плотничишки да путейские, — уж такие-то могут бунт сделать… А все про то же и гутарят — атаманов долой и чтоб ревкомы всюду выбирать.
— Казаки с мужиками, мол, братья. Складем оружию, возьмемся за плуги. Да только как же за чапыги браться, ежли землю теперича им отдавай?.. Да какую помещичью? Свою, свою, казачью, отдавай — согласный на такое?
— Работников наймать нельзя, в аренду отдавать и то нельзя! Были хозяева́, а зараз тоже голоштанники? За прошлый год аренду с Клычковых получил? В лицо ить смеются.
— Поподняло головы мужичье. Советы нас, гутарют, от всех долгов ослобонили. Закончилось, мол, ваше время, казаки… И был бы человек, а то ить огрызок, какой и не почешется, чтоб выйтить из нужды. А вот ишь, я теперь с таким ра-авный. Докатились — хучь за оружию берись да с кадетами зараз иди… А и встану — аль что ж, пущай грабят меня, все берут, что горбом наживал? Накось выкуси им, а не равенство!
Оплетенные синими узловатыми жилами руки с предсмертно-судорожной силой сжимали костыли, огнем упорства загорались выцветшие, потускнелые глаза. Старики помоложе, еще могущие вскочить в седло, подхватывали:
— Вернулись с фронтов казаки и сидят возле баб. Ждут, покель их арканом накинут — и в стойло.
— Халзановы-братья уж на что казачки молодецкие, а и энти навроде овец.
— А Мирон, есаул, так и вовсе за советскую власть пропаганды пущает, как, скажи, подменили его, будто чем опоили. А Матвей-то, егориевский кавалер, тот все больше молчком. Только и слышишь от него — «не знаю» да «покель непонятно». А чего непонятно-то? Жидам придется в ножки поклониться — тады уразумеешь, что к чему?
В середине майданного круга, за столиком — станичный атаман Назар Малахов, рядом с ним незнакомый немолодой казачий офицер с близко посаженными черными черкесскими глазами.
— Полковник Денисов. Варлама Александровича, генерала… — гомонят старики.
Денисов держится непринужденно, снимает папаху и режет:
— Господа старики и вы, братья-казаки. Орды большевиков, наступая на наш вольный Дон с трех сторон, захватили и Новочеркасск, и Ростов. Измученные части добровольцев генерал Корнилов уводит на Кубань. Чего хотят Советы, жиды и комиссары? Прибрать к своим рукам казачий хлеб! Рабочих кормить в городах и немцам его продавать, жиреть на нем, как вши на вашей крови, самих же казаков низвесть до положения рабов, чтоб обрабатывали землю, которая принадлежала их дедам и прадедам.
