Командиром избрали Денисова. После этого начали записывать охотников в отряд. Набралось под две сотни — главным образом стариков и раскрасневшихся от возбуждения кужат.
Фронтовики вооружаться не горели, все больше отшучивались, огрызались:
— Ишь ты, развоевался. У тебя чего есть — снялся да и пошел, а у меня вон баба и детишков двое.
Матвей поискал взглядом брата, но тот уже канул в толпе казаков. Должно быть, ушел на свой баз. Щемяще чувствуя потребность в решающем все разговоре, Матвей пробился сквозь казачью сутолочь и пошел вниз по улице к дому.
Глянул через Миронов плетень: Гаврилка, братов сын, четырнадцатилетний чернявый паренек с красивым, как у девушки, лицом, подтягивал подпруги на беспокойном Хулигане, гнедом дончаке-шестилетке. У сарая стояли запряженные сани — в оглоблях фырчал и мотал головой незнакомый маштак.
— Куда ж отец собрался? — спросил Матвей, войдя в воротца.
— Поди спроси, — огрызнулся Гаврилка. — Уж наверное, не за дровами. Явился вон к нам — кто такой, неизвестно. Чужой, не казак.
Матвей шагнул к крыльцу и, ткнувшись в сени, столкнулся с Мироновой Стешей.
— Матвейка, родненький, скажи ему! — вцепилась, не пуская в горницу и шмыгая носом. — Ить всем поперек, станичникам, сходу. Уйдет — и будет как бездомная собака.
— Ну что ты, что?.. — ответил он пусто, испытывая отвращение к себе и думая о Дарье, которая, быть может, уже завтра вцепится в него с такой же неутешностью: «Не ходи! Ни за кем не ходи!»
Мирон, в защитной гимнастерке без регалий, сидел за столом и заряжал воняющий ружейным маслом офицерский наган. Серошинельная фигура сидящего спиной к Матвею человека показалась знакомой — гость обернулся на шаги и оказался бывшим прапорщиком Леонидом Зарубиным, товарищем их с Ромкою по плену.
— Едрена-Матрена! — опешил Матвей. — Кого уж повстречать не чаял, так это тебя, пророк революции. Чудные дела: с одного конца царский полковник пожаловал, а с другого — такой-то дружок, за Советы свои агитировать.
— Ну здравствуй, друг, да не товарищ. — Зарубин будто все бежал из плена: интеллигентное лицо подведено усталостью, увеличенные худобой и тенями глаза смотрели сторожко и цепко, в прозрачно-серой их глуби, подтепленной лучистыми морщинками, что-то оледенело и, казалось, не дрогнет уже и не сдвинется. — Тебя-то, я слышал, бессмысленно в чем-либо убеждать. Выбрал уж, с кем тебе по пути.
— Ну коли вы, большевики, так напираете, то и выбрал, ага. Я, видишь ли, равняться по вашему аршину не желаю.
— Ну, хорошо хоть не кричишь о долге и о чести. О богоустановленном порядке и прочих высоких материях.
— Давай и о порядке. Как же без него? — озлился Матвей. — На чем человеку держаться? Без твердого понятия, что можно, что нельзя? А вы народу говорите: все и можно. Чужое брать — помещичье, казачье, всякое, чего не твое и твоим по закону не будет. А ежели хозяин не будет отдавать, так и режь его, изничтожай, потому как он, сытый, перед тобой, голодным, виноват. А чем же это, не пойму? Что лучше вас работал, хрип свой гнул дюжей? А кто воинским хистом не вышел, тому и мое офицерство в обиду. А ты воюй, как я, — не можешь? А погоны сорвать с меня хочешь. Ну сорвал — дальше что? Я как был сам собой, так и буду — и с погонами, и без погон: доведется нам цокнуться — так ить враз душу выну, вот и будет тебе справедливость как есть, без чинов и без всяких сословий. Так что, милый, молись не о том, чтоб меня опустить до своей нищеты, а чтоб в бою со мной не встретиться.
— Ну даешь, брат, — Мирон взглянул ему в глаза с тоскливым неприятием. — По-твоему, выходит, сильному все можно, а если слаб, так покоряйся и терпи? Я волк, ты овца — и весь разговор? В паны бы тебе с такой философией.
— По мне, так лучше старый пан, чем новый хам. А это-то самое хамство и есть — чужого хотеть задарма. Мужики у нас подняли головы — кто? Сплошь баглаи, которые работать не хотят и не умеют. У доброго хозяина оглобля, и та заколосится — воткни ее в наш чернозем, а этим воз гарновки дай — считай, что в выгребную яму ссы́пал. А как отнять да поделить, так первые — нет их честнее и правее на всем белом свете.
— А брат твой? Тоже хам? — всадил Зарубин в самое больное. — Вон у него завидное хозяйство, и прежней властью был обласкан — есаул, и ты б, наверное, не удивился, если б он приютил у себя офицера, а не меня, большевика. Так почему ж он с нами, а не с вами, верней, не с генералами? Ему ведь для себя не нужно ничего. Мы ничего и предложить ему не можем, кроме хамской идеи всеобщего равенства, кроме того, чтобы ему за свой собственный счет устроить хорошую жизнь для других, чтобы ему, такому сильному, отдать свою силу на благо всех слабых. Наоборот, как видишь, он готов поставить под угрозу свое такое прочное благополучие и даже семейное счастье. Спросил ты его: почему? Что такое его заставляет за нами идти, от счастья своего отречься?
— Ну вот и спрашиваю, — похолодел нутром Матвей в предчувствии уже непоправимого разрыва с братом. — Не об том зараз речь, чтоб с нуждою куском не делиться. Пускай и богатый чудок от себя оторвет, положит… как сказать… в общественный котел. Но вы ить рассуждаете, что всякий, кто имущий, уже не человек, вплоть до того, что на земле ему не место. Ну вот и скажи: ты, брат мой родной, воевать со мной будешь? Приведется нам в этой заварушке стыкнуться — рубанешь меня и не вздохнешь?
— Ну а ты? — Брат смотрел на него с такой жадностью и безнадежностью, словно опять Матвея отпускал на тот австрийский пулемет, словно Матвей, не нынешний, а маленький, с головой уходил в полынью, и подступиться, подползти и вытянуть его никакой уж возможности не было.
— Не знаю. Помыслить того не могу. Но чтоб к большакам за тобою пойти… нутро не принимает.
— На том, видать, и разойдемся, брат, — поднялся Мирон. — Надумаешь в станице пребывать — догляди за моими.
— Куда же правиться намерены, если не тайна? — толкнулся с места и Матвей, пересиливая тяжесть в сердце, неся его в себе, словно налитую с краями полуведерную бутыль.
— Да по окрестным хуторам — навроде проповедников, — признался Мирон. — Офицеры со своим евангелием, а мы со своим.
— Свои отряды, стало быть, сколачивать? Из голутьвы? А кто о мире говорил? Все люди братья?
— Так ведь и кадеты как будто не мир проповедуют. Ну вот и надо их переловить, пока они по Дону, как вши, не расползлись. Ведь горстка их пока, таких, как твой Денисов, самых непримиримых. Не дадим им личинку вражды в казачьей гуще отложить — авось и не будет войны.
«Родного брата за собой сманить не можешь, — с неизъяснимой горечью и злобой — не то на Мирона, не то на себя самого — подумал Матвей. — А все туда же — с гущей сладить».
Втроем они вышли на баз. Мирон притиснул к себе Стешу, зареванную, в сбившемся платке, и замер, усмиряя ее вздроги своим большим и сильным телом.
Зарубин отстраненно, как будто по одним своим делам, прошел к саням, уселся в кузов. «А ведь если в Гремучий намерились ехать со своей пропагандой, то, уж наверно, к Леденеву — к кому же еще? — подумал Матвей, словно это сейчас было главным. — Есть в нем сила — пойдут за таким мужики. Явился ли домой? Какую веру принял? Нащупал свою борозду или, как я, блукает? Казаков-то не любит, никогда не любил. Вот и настало его время — “все свое возьму сам”… Ну а ты, брат, куда? Ить пропадешь, как волк в загоне, — послушал бы Стешку свою. От рода своего казацкого, от брата, от семьи — от всего отрекаешься. Вот сомнем мужиков… А сомнем? Так уж просто? Достанет и у них рубак — повоевали. Того же Леденева взять… А главное, разве же я его ненавижу? Да и он меня — черт его знает. Ведь от смерти отвел, за Карпатами, Дарью мне не припомнил… Кого ненавидеть, за что? Пол-России германцу поднесли, как хлеб-соль, весь старый лад порушили, державу, планиды воинской меня лишили: был офицер, а стал навозная душа… родного брата отнимают — мало? А все одно нет злобы. Кубыть берет, а до середки не доходит. Почему? Уж лучше бы была, ей-богу, — тогда бы не шатался. И что же тогда? Мирона бы, брата, рубил, не задумываясь?»
