Сергею даже шли на ум средневековые, времен инквизиции пытки: каленое железо, дыба, колесо, резиново-свинцовые нагайки или чем истязают в деникинской контрразведке, но ведь это у белых… но он помнил, что сделал Монахов с тем своим казаком на валу, и как будто уже допускал: если правду иначе не вытянуть, то тогда уж железом. Ну а сам он, Сергей, дал бы мучить себя ради правды? Согласился бы перекалечить, запытать пятерых невиновных, чтоб шестой, гад, сознался во всем? Да и вот ведь: в допросе с пристрастием всегда есть тот существенный изъян, что даже невиновный поспешит признаться в чем угодно, лишь бы больше не мучили. Как Галилей отрекся от всамделишного строения Вселенной. Или что, если ты большевик настоящий, должен, как Муций Сцевола, сунуть руку в огонь, сам себя испытать, даже и запытать, не признавшись ни в чем, и тогда станет ясно, что и не в чем тебе признаваться? Доказать свою честность пусть даже и смертью? Но какому же это человеку под силу?.. Чепуха, эмпиреи. У тела нет воображения… Да и не рано ли для самоказни? Смотри в людей.
Шигонин Павел Николаевич, с него и начать, двадцати пяти лет, уроженец Донбасса, Ханженковской, сын путейского рабочего — большевика, участника первой грозы далекого пятого года. Учился в реальном училище, служил на железной дороге, с шестнадцати лет в подпольном рабочем кружке, с 15-го года — в партии, с 17-го — член Донецко-Криворожского Совета депутатов, командовал отрядом красной гвардии в Дебальцеве, был в боях с чернецовским отрядом, перебрался на Дон, служил в Гражданупре Южфронта, участвовал в жестоком подавлении восстаний по сальским казачьим станицам, потом в обороне Царицына — начпулем в стрелковом полку, политкомом бригады, дивизии… Биография безукоризненная, если только… но никакого «если» Северин не допускал, не мог уместить, что биография украдена у настоящего Шигонина, настолько человек, которого он знал, был похож на свою биографию и на правду, которую нес.
Теоретически возможно, рассуждал Сергей, приколотить себя гвоздями к любой биографии, проникнуться любой чужой, враждебной правдой, вернее ее буквой, пришить к языку, к сознанию так, что и не отдерешь. Но Шигонин не мог притворяться собою самим. Он был Северину скорее неприятен — и неприятен тем как раз, что Северин боялся обнаружить в собственной природе. Сергей хотел быть конником и вожаком, а если уж совсем начистоту — таким, как Леденев. (Не по философии, нет, а по силе, хотя одного без другого, быть может, не могло существовать.) Шигонин же физически не мог быть таким. Дело было не в хлипкости: тело нужно воспитывать и можно воспитать, — и даже не в характере: Шигонин бы, не дрогнув, встал под пули, сунул руку в огонь, но люди за ним не пойдут никогда.
Это была какая-то великая и примитивная, доисторическая тайна, заложенная в бытии, когда и людей на земле еще не было, — сигнальная система боли и наслаждения всем жизненно необходимым, когда по бегу за живой добычей, по теплой ее крови, по невредимой своей шкуре понимаешь, что только с таким вожаком возможно уцелеть в межвидовом естественном отборе, отстоять свое право на жизнь, пропитание и размножение.
Шигонин рос без солнца, в той придорожной полосе, где даже цепкие, упорные репьи уже не хозяева — гости, случайно занесенные переселенцы, теснимые железом, мертвым деревом, бетоном. Шигонин не верил земле, поняв с ранних лет, что железо сильней, долговечней травы, — и все развитие его, как виделось Сергею, было развитием вот именно что в сторону машины, перенесением в себя ее железного упорства, несокрушимой точности и беспощадности. Трава вообще жила для себя, сосала из земли питательные соки, выдавливала из-под солнца все соседние травы, нерассуждающе творила вековечное, разлитое во всей природе зло, — а машина трудилась на общую пользу, и за ней было будущее.
Леденев, мужики, казаки представлялись Шигонину этой упорной и жадной, живущей только собственными нуждами травой. Рекой, которая в разлив может наделать много бедствий. Любое отклонение ее от предначертанного русла он полагал уже предательством. Он и трагедию с комиссией немедля объяснил не чем иным, как леденевским самовластием.
— Скажи, ты мне веришь? — спросил, едва остался с Сергеем один на один.
— А ты мне? — усмехнулся горестно Сергей.
— Тебя самого едва не убили — достаточно, по-моему, для доверия. Ну так что ты об этом думаешь?
— О приезде комиссии знали шесть человек.
— Семь, — перебил Шигонин, — считая Леденева. Единственный новый человек — это ты, и с тобою все ясно. Значит, враг — это кто-то из нас. Давай же посмотрим на физиономии штаба. Челищев — бывший царский офицер, а Мерфельд так и вовсе генеральский пасынок…
— Да сколько же можно? — обозлился Сергей. — А главком Красной армии Каменев кто? Комфронта новый, Тухачевский? Продолжать? Между царским и белым есть разница?
— У нас и бывших белых предостаточно. Начальника разведки Колычева взять. Без малого два года воевал против нас — и не только прощен, но и поставлен на важнейшую, рокового значения должность. И кто его поставил? Ле-де-нев. Кого ни возьми в его штабе — либо бывший беляк, либо царский строевой офицер. Из большевиков — только Носов и Сажин, конечно, не считая нас с тобой да еще политкомов бригад.
— Так что же, по-твоему, у кого партбилет, тот и шпионом быть не может?
— Я тебе говорю только то, что наш корпус формировался политически бездарно. Леденев под себя всех людей подбирал — доверили ему, что глупость несусветная. Послушай, ведь первый вопрос — cui prodest? Нас всех теперь, включая Леденева, ждут неприятные вопросы. И он получает возможность представить себя оскорбленным. Мол, мне, Леденеву, герою революции, не верят — коммунисты не верят. Одно неосторожно брошенное слово — и масса встанет за него горой. Прекрасная возможность подтолкнуть корпус к бунту.
— Да ты сам себе веришь? По-твоему, это он… — подавился Сергей. — Товарищей своих велел?.. Своих, можно сказать, отцов по революции? Такого не бывает в человеческой природе.
— Я не утверждаю, что он, — с машинным упорством продолжил Шигонин. — Но, может быть, кто-то рассчитывал его подтолкнуть, сыграть на его своеволии, самолюбии бешеном, оскорбить подозрением. В конце концов, заставить почувствовать угрозу своей власти. Ведь если он почувствует, что мы у него эту власть вырываем из рук, как думаешь — смирится? Спохватится, да поздно будет, одна уже дорога — в атаманы.
— Ну и кто же, по-твоему?
— А сам подумай. Кто высмеивал нас, комиссаров? Называл нас скопцами, краснобаями, пятой ногой? Не его ли штабные, а именно Мерфельд, которого он, кстати, ценит чрезвычайно высоко. Сначала болтал, подтачивал лестью: второго такого во всей Красной армии нет, невиданного миром гения, невероятного стратега, — а теперь, выпал случай, прибег к радикальному средству, весь корпус кровью запятнал и еще какой кровью.
— Это, Паша, теория.
— У меня хоть теория есть, и по мне так похожа на истину, а у тебя что? Да ты взгляни на все наше житье открытыми глазами — и увидишь рассадник, гнездо. Ты ищешь белого агента, черта в ступе, а тут каждый… Семь месяцев возделывали массу, одну идею ей внушали — нет бога, кроме Леденева, и нет страшнее зла, чем от большевиков. Да ведь и сам он, сам, Сережа. Ты послушай его — в чем его философия: человек должен жить на свободе, как сильное животное, без власти над собой, то есть сам себе царь. Ну вот и собрал вокруг себя стаю. Так что, может, никто его и не толкает, а са-ам…
