В чем Паша прав, раздумывал Сергей, так это насчет провокации. Укус горит на общем теле корпуса и даже всего фронта. Мы сразу начали винить друг друга — особые отделы, реввоенсоветы, — что послали комиссию к фронту в самый неподходящий момент, не смогли уберечь. Так действует медленный яд. А главное, куда полезнее для белых было б уничтожить самого Леденева — сколько раз подбирались к нему. Затем и Извеков был послан — наш дух надломить. Но тут удар по духу самого Леденева: он и раньше-то был сам не свой, а теперь вот расстреляны те последние двое, кому он верил, как себе, с кем мог поговорить душа с душой. И ведь правда: попробуй его только тронь — брось ему даже не обвинение, а единый упрек: как же ты дал убить своих старых товарищей?..
А Шигонин не будет молчать, ту же песню продолжит: партизан, атаман, честолюбец, штаб составил из бывших. Ведь и раньше хотел Леденева… усмирить, зауздать. Обвинения были ничтожны в сравнении с весом леденевских побед, а теперь умирает Зарубин, и ведь и вправду можно вывести из cui prodest обвинение — идиотическое, дикое, но как будто уж неотстранимое в силу одной своей тяжести. Зачем была послана в корпус комиссия? Не для того ли, чтобы вытрясти из конников новочеркасское нахватанное золото, по паре золотых часов из каждого? Вполне себе годный для темной стихии мотив — и для ее разбойничьего атамана. «Не дают погулять коммунисты». А тут и Мерфельд, генеральский пасынок, и пленных казаков в составе корпуса до трети, и в самого Шигонина стреляли неизвестные — в общем, всякое лыко в строку. Если расследовать приедут идиоты, тот тут и вправду может быть такое, чего не надо никому. Разве только врагам, «иксу» этому… Так что ж, получается, Паше и выгодно? Леденева свалить?
Сергей не мог сказать, во что он верит меньше: в то, что враг — это Паша, или в то, что комкор Леденев, зачинатель, отец красной конницы, велел убить своих товарищей и плакал над Халзановым бесслезно, пел ему, мертвецу, колыбельные песни.
Обернулся на скрип половиц — с порога на него смотрела Зоя, по-кошачьи испуганно, гневно и, пожалуй, гадливо.
— Пришла вам сделать перевязку, товарищ комиссар, — сказала, проходя к столу и сдвигая с бедра санитарную сумку. — Да сиди же ты, господи.
Он молча смотрел, как она снимает эту грубую брезентовую сумку, и как засучивает рукава, и как зачерпывает воду чугуном из бадьи, чтобы поставить на огонь и вскипятить.
— А я теперь одна, считай, при штабе. Катька наша беременна, шестой уже месяц пошел — нельзя ей в седле да и в бричке трястись. Что же будет-то, а?
— С Катькой, что ли? — спросил Северин как кретин.
— Да с Катькой то и будет, что человека нового родит, даст бог, — ответила Зоя, с ожесточением шуруя кочергой в печи, и, распрямившись, посмотрела на него все так же гневно, обвинительно. — С тобой будет что?
— А чего со мной?
— А то, что берегись теперь. Один не езди никуда, ходи — оглядывайся, понял? Монахов твой ранен — другого возьми ординарца. Уж не знаю кого. Жегаленка.
— Тебя, может, взять? И почему это я должен опасаться?
— Ты был там, был! С комиссарами теми! — напустилась она, подойдя. — Вот это вот что? Кого ты там видел? Никого не узнал? — Она уже шипела, словно боясь кого-то рядом разбудить.
«А она будто знает, — изумился Сергей. — Об Извекове. Не умом, а чутьем догадалась. Словно в голову мне заглянула. Так что ж, она боится за меня?»
— Да кого же я мог там узнать?
— Отца и мать родную! Своих — «кого», — из корпуса.
— Ты что же, думаешь…
— А тут и думать нечего. Все кругом говорят, что шпион у нас, и уж наверное, не рядовой Ванек и не один сам по себе. Ты был там, все видел, и вот он ты, живой.
— Да что я там видел? Фигуры.
— Да только вот они не знают, чего ты там видел, — засмеялась она ненавидящим, дребезжащим смешком.
— Ну и что же бойцы говорят? На кого, может, думают?
— А то и думают, что ничего не знают. Им-то кого бояться, кроме белых?
— Ну а шпиона этого? Да от такого белого беды…
— Белый, красный — еще угадай, — сказала Зоя, щурясь так, словно не северинскую рану промакивала, а сама подавалась на острое. — Кто, зачем их убил, комиссаров вот этих.
— Ты хочешь сказать, что это у нас… ну, словом, усобица?
— А ты вчера родился? Книг в детстве не читал — где власть, там и резня? Удельные князья брат брата травили, душили и глаза выкалывали. Испокон, с самых древних людей. Или думаешь, провозгласили великое учение — и немедленно все изменились, святыми поделались, о себе уж не думают, только о трудовом человечестве? Нельзя человека переделать за год, какие ты ни покажи ему скрижали, и за десять нельзя, и вообще — уж не знаю. Ты думаешь, нет среди вас таких, которым власть нужна для собственного удовольствия?
— Откуда же ты это знаешь? Ты будто в штабах не была и в наркоматах наших не служила.
— Зато тут побыла, на земле. Уж я повидала, как наши красные герои за барахло убить готовы, из-за швейной машинки в купеческом доме, не говоря уж про коня. Да нет, я не к тому, что сволочи все, совсем даже нет. А хоть бы и хамы — по мне, так уж лучше с такими, похабными, дикими. Они хоть откровенны — коня так коня, бабу так бабу. Они, может, зло и творят, но подлости в них нет, изощренного умысла, что ли. Понимание, как у детей. Увидят часы золотые и радуются как младенцы, прислонят их к уху и слушают: тикают? Святых угодников не корчат из себя. А комиссары что — святые? Ведь разные есть. Ведь сладость-то какая — распоряжаться хлебом тысяч, самолично решать, кто годится для будущей жизни… — Тут она осеклась — не то от осознания, что наговаривает лишнего, не то от скрипа половиц за дверью.
Предупредительно покашливая, в дверь сунулся Сажин:
— Извините, пожалуйста. Поговорить бы, а, Сергей Серафимыч?
— Да я уж все, — сказала Зоя.
— Да ты, милая, не торопись, неси уход за комиссаром, как положено, — велел ей Сажин по-простому, снимая папаху. — Тебе, поди, из наших разговоров в ум не взять, что и к чему, — так что оставайся, не бойся.
Зоя живо поправила на Сергее рубашку и, предостерегающе взглянув ему в глаза, отошла к самовару. А Сажин уселся напротив и молча выложил на стол тряпичный сверток, посмотрел на Сергея своими спрятанными в щелки, цепкими глазами.
— Нам с вами, Сергей Серафимыч, предписано войти в комиссию по следствию, честь корпуса, стало быть, и нашу партийную совесть очистить. Так вот и давайте условимся: чего знаю я, то и вы. — И сообщил, понизив голос: — «Льюис»-то, какой на берегу нашли, наш, родной, получается.
— Это как же вы узнали? — дрогнул голосом Сергей, заметив, что мясистые, заскорузлые руки чекиста, коренного рабочего не оттерты от въевшейся металлической пудры и машинного масла.
— Оружейнику нашему предъявил на посмотр, Харютину, — так он и признал свою руку: приемник подтачивал. Мы, рабочие, люди такие: хоть глаз нам коли, а найдем, где какой был дефект. Бойца Телятникова пулемет, Кубанского полка Партизанской бригады.
