— Много, — ответил Зарубин. — Числом до полутора тысяч. Путь в зимовники держат — до весны отсидеться надеются. Подымут по Манычу казаков-богатеев и вообще казаков — будет сила. Темнотою казачьей воспользуются, небылиц порасскажут, что мы черти с рогами и крещеных младенцев на завтрак едим.
— Вот и надо бы нам… — начал было Мирон и примолк, как будто спрашивая взглядом, вправе ли соединять их всех в такое «мы», — … поосадить тех офицеров.
— Да завтра же грянем в набат! Весь хутор подымем! — взыгрался Початков.
— Ты либо глухой, иль умом не весь дома, — коротким взглядом придавил его Роман. — Кого ты подымешь? Если к ночи сегодня пожалуют, так сидеть по домам и не рыпаться. А зараз пойдите по хутору и покличьте всех фронтовиков, кому верите. К Распопову, Рубцу, Хоменкам, Полуэктовым не суйтесь — эти все за свое добро держатся. Сбор завтра перед светом в Хомутовой балке. Все делать тишком, аки тати в нощи, оружие до срока под полой хоронить. Наберется с полсотни — тогда и в колокол ударим. Вдогон за этими кадетами идет кто из Новочеркасска?
— Голубов идет. С двумя полками красных казаков.
— Гляди-ка, и такие есть? — недоверчиво усмехнулся Початков.
— А нет теперь ни казаков, ни мужиков, ни даже их высокоблагородий, — отчеканил Зарубин. — Вот он, казак, сидит перед вами, — кивнул на Халзанова, — а вот он, благородие, — кивнул на Леденева. — Есть те, кто за наше рабоче-крестьянское дело, и те, кто против нас. Казак ли, мужик, офицер — кто в драке не шатнется, тот и наш, а до этого верить никому нельзя…
Спустя минут пятнадцать поднялись из-за стола, повалили на улицу.
— Выходит, ты уж все без нас решил, — сказал Леденеву Зарубин.
— Должно быть, так, — ответил Леденев. — Я, верно, из таких, без которых никакая драка не начнется. А брат что же твой? — перевел взгляд на Мирона. — Неужель на хозяйстве остался? Уж он-то любит воевать. А зараз что: «чужого ничего не надо — своего бы не уронить»?
— Да, он за свое. За старый уклад. — На лбу Мирона глубже вылегла идущая от переносицы косая борозда. Зверовато блеснули глаза — колыхнулось нутро. — С кадетами предпочел.
«Зачем спросил?» — пожалел Леденев и дал себе отчет, что давнее, животно-бессознательное любопытство толкнуло его спросить о Матвее. В дни повального бегства с фронтов, деления народа на красных и кадетов потерянная мысль его металась в дебрях сплетшихся, давивших друг друга человеческих правд — и порою как будто натыкалась на мысль Халзанова, искавшего того же, что и он. Вот и сейчас он, как бирюк — верный запах сородича или врага, как охотник — цепочки звериных следов, искал Халзанова в томительно пустынной снеговой степи, как будто лишь напав на дух того, мог понять, чего хочет и куда должен двигаться сам — от Халзанова или навстречу ему.
С темнотою в Гремучий вошли казаки. В лиловой сумеречи неба проступили силуэты всадников в остроконечных башлыках. Шли по четверо в ряд, безупречным походным порядком, столь знакомым ему, Леденеву, и странно-неестественным в доселе небывалой близости от собственного его дома. Словно и впрямь не люди объявились, а бесприютные, неупокоенные души, которым уготовано скитаться по вымерзшей пустыне ненасытно-голодными воплощениями смертной ненависти. Ведь то и вправду шли изгнанники, лишенные своих домов, имущества, чинов и даже будто бы имен, блистательных фамилий, а главное — смысла всей жизни, для которой их всех предназначили, для которой их дедов, отцов выводили веками, как кровных лошадей для скачек и войны.
Забравшая власть над Россией, порушившая все ее строение большевистская правда была для них настолько непереносима, что родная земля добела раскалилась у них под ногами, и уж нигде — среди народа своего — нельзя было остаться и прижиться, не только уснуть, но и вольно дышать.
Леденев вспомнил бегство из австрийского плена, Халзанова, Извекова, Яворского — как сильны они были своим меньшинством, одиночеством. Тем мужеством отчаяния, когда, как волк в загоне, чувствуешь, что предприятие твое почти наверняка погибло, и можешь полагаться только на себя. Тем ощущением себя уж мертвецами, которым ничего не страшно и не стыдно.
Все ехали, нахохлившись, согнувшись, замерзая и будто уж давно привыкнув, заложившись терпеть эту стужу и ветер, господствующий надо всей Россией, прорвавшись из неведомо каких безбожных пределов и не неся им никаких вестей, кроме опустошения.
— Эй, братец! — сипато окликнул Романа один, придержавший коня у калитки титовского база. — Хутор этот — Гремучий? Эй ты, оглох, что ли?!
— Не ты, а вы, — поправил Леденев.
— Вот как? И кто же это… вы… такой? — пригнулся офицер к нему.
— Прапорщик Леденев.
— Простите великодушно. Войсковой старшина Гнилорыбов. Какого же полка?
— Ингерманландского гусарского. В отставке.
— А не кажется ли вам, прапорщик, что нас никто не отставлял и долга нашего перед отечеством не может отменить?
— Ну так и революцию отставить не выходит.
— Дайте срок, прапорщик, дайте срок. Не укажете ли курень хуторского атамана? И вообще, к кому бы поприличнее определиться на ночлег?
— Так милости просим.
Спустя полчаса на двор Леденевых заехали с полдюжины казачьих офицеров и двое саней, просевших под тяжестью огнеприпасов. Движения отца опять стали судорожными, угодливо спешащими — тяжелый, осанистый, он вновь вступил в разлад с собой самим, со своим сильным телом, весь состоя из тысячи порывов услужить. В Леденеве опять шевельнулось презрение. На столе появились две полные самогонные четверти.
— Не узнаешь? — спросил Романа чернявый тонкокостный офицер с погонами подъесаула. — Привольное, конюшня, Чумаков. Дончак по кличке Ветер — меня чуть не зашиб.
— Признал. Борис Аркадьич, Аркадия Ивановича сын.
— А ты теперь, выходит, офицер. Ну, братец… Вот что значит — быть сызмальства при чистокровных лошадях. Они и человека… ну, словом, возвышают.
— Спасибо вам, что допустили до высоких кровей, — сказал Леденев, почуяв, как в нем подымается старая злоба. — Понимание дали об их благородстве, а то б всю жизнь быкам хвосты крутил.
— Да, да, облагораживают, если хочешь. Дают то понимание природной красоты, служения, верности, к которому нам всем еще тянуться и тянуться. Как там у Паскаля, господа? Зачем говорить: благородное, прекрасное, стремительное, преданное, бескорыстное — не проще ли сразу сказать слово «лошадь»? И устыдиться самого себя, венца природы… А это, стало быть, твое семейство?
— Именно так. Табун-то ваш цел? Не поугнали мужики? Да и казак любой позарится.
— Это ты верно, брат, отметил. Половину табуна еще в войну пришлось поставить под седло, а уж теперь… — посмеркся Ашурков лицом. — Мучительно обидно таких лошадей мужичью оставлять. Все равно что любимую женщину отдавать на бесчестье. Даст бог, заедем по дороге, заберем под себя. Управляющий пишет: удалось спрятать часть. Чумаков стережет — помнишь старого?
