— Аномалия. Поди пойми, что значит, — господа ить назвали. Лысина-то вишь у ней какая — ото лба до ноздрей. Ох уж и страшная в потемках — голый череп. Чисто смерть за тобою пришла. Вот, стал быть, и есть Аномалия, — в меру собственного разумения втолковал Чумаков.
«Моя», — сказал Леденев про себя и потянулся к ней с привычностью хозяина, почувствовав такую радость, словно она уже вложила ему в руки огонь своей высокой крови, а под копытами звенела выжженная стужей, притаенно томящаяся по свободе земля.
XXXV
Февраль 1920-го, хутор Позднеев, Маныч, Кавказский фронт
Сколько раз уже он попадал в лавину красных всадников и лошадей, захваченных тем ритмом, который был, казалось, дыханием самой разбуженной земли, всего преображаемого мира, и как все просто, ясно становилось в этом слитном потоке, какая сила распускалась в нем, Северине, изнутри разрывая клетку ребер восторгом, какая подымающая, освободительная цельность приходила. Вот они, люди, от тебя неотрывные, как части твоего же, огромным сделанного тела, — подхватили тебя и несут, разгоняй их своим существом, делай все вместе с ними, как один человек. А там, впереди, — такие ж верные, открытые враги, плотина на пути твоей святой, неубиваемо-остервенелой правды.
И каким же своим, цельным, ясным становился и сам Леденев — одно тело с полками, бригадами, — и какая холодная смертоносная власть от него исходила. Это был уже не человек, а воплощенное господство красной силы над землей, и Сергей уж не мог поручиться, что недавно действительно видел в пустом, окаменелом взгляде Леденева кого-то другого, второго — как человека в глубине окна, как притаившегося там хозяина, который не хочет открывать тебе дверь.
По уже бесконечно знакомым равнинам, котловинам, воронкам, перевалам, буграм беспредельного лунного Моря Дождей перекатывались, разливались, шли в прорыв и охват, обращались в лукавое половецкое бегство изнуренные скачкой и рубкой бригады.
Партизанская била на Проциков. Сергей был с Леденевым в Горской, наступавшей на Позднеев. Забрали хутор с маху, но тотчас же увидели густую массу конницы 4-го Донского корпуса, идущую навстречу и в охват. Леденев, опасаясь быть сдавленным, начал отход — жалил и отступал, прикрываясь тачанками с тыла и флангов. Неспешным ложным отступлением он хотел заманить казаков под фланговый удар Донской бригады с севера, перекинув ее от Веселого по глубокой извилистой Таловой балке, а с юга, в левый фланг им бросить Партизанскую.
Дело было за Гамзой: один за другим срывались вестовые в Проциков и пропадали — недосягаемая Партизанская не шла. Казаки же ломили все гуще, растекаясь в просторы косматыми серо-гнедыми волнами, вот уже заходя своим левым плечом в тыл измученной Горской.
Сергей решил сам поскакать в Партизанскую. Найдет ее живой, не рассорённой — приведет, а если не уложится в ближайшие решающие полчаса — тогда уж и за Маныч уходить. Переметнулся со Степана на свежего коня буланой масти. Жеребец был хорош, но чужой, неведомого нрава и, конечно, не слушался так, как Степан, то и дело сбивался с равномерного маха и медлил, не понимая северинских шенкелей. Но дело было не в одном коне, а в том, что Северин немедля вспомнил все намеки, идущие от Сажина, Шигонина и, что совсем уже смешно, от самого комкора — что и его, Сергея, могут разменять как пешку. Повесить его гибель жерновом на шею Леденеву. Он еще не подумал, но уж будто решил, догадался, что если неведомый «икс» сейчас здесь, среди окруживших комкора штабных, то он постарается каким-либо образом перехватить его, Сергея, по дороге.
С ним поскакали Жегаленок и трое леденевских «янычар». «А им-то можно верить? — засмеялся Сергей про себя. — А то изрубят — не моргнут».
Оторвавшись от бешеной трескотни пулеметов, пристрачивающих сердце к месту боя и возможной беды, Сергей почувствовал тоскливое, будто ничем уже не утоляемое одиночество. Разлившаяся залпом заснеженная степь была уже до жути пустынна и тиха. Не слышалось ни звука, кроме мягкого гула копыт и похрапа своих же коней. И твердое колючее дыхание, и мысли — все стыло внутри, как будто в самых легких, в туманящейся голове.
Багряным заревом горела на закате кромка сизого, дымящегося неба — солнце уж заходило над заснеженным необитаемым миром, над далеким и страшным безмолвием рубки. Сергею на миг показалось, что все вокруг уже убиты и что он сам с четверкой всадников — последние живые во всей этой степи. «Мороз… как самодержец настоящий… и не было ни белых и ни красных», — припомнились ему стихи неведомого офицера, найденные Сажиным.
Бойцы держали пальцы на спусковых крючках винтовок и непрестанно озирались. Спустились в буерачек — и тут, как зверь, как взрыв, наперерез им вымахал косматый белый всадник, словно само́й заснеженной землею и рожденный.
— Ой-ой! Стой, Мишатка! Свои!
Сергей узнал Колычева. Начальник корпусной разведки был холодно-невозмутим. Из отножины буерака выехали еще четверо — папахи, полушубки, рыжие донские кони, ни единого знака отличия.
— Вы что тут, Колычев? Зачем?! — закричал Сергей шепотом.
— Да все затем же, что и вы, — за партизанами.
— Нашли?
— Ушел Гамза к Манычу. Навалились на них с двух сторон — терцы, что ли. Лихие рубаки.
— Так что ж нам — назад?
— Ну вам-то, верно, и назад, а у нас ишо тут есть дела.
— Какие дела? Беляков повстречать?
— Так точно, их. Даст бог, добудем языка.
— Я с вами, — выпалил Сергей, будто и впрямь подозревая Колычева: а вдруг посланник он, парламентер от Леденева… бред!
— Воля ваша. Только чур уж не жалуйтесь.
«А ведь и вправду лучшего, чем он, связного, не найти, — раздумывал Сергей, отправив к Леденеву одного из бойцов с донесением. — Каждый день ходит белым навстречу, пропадает на сутки — куда? Так же точно окликнет по имени — “Мишка, свои”, у него ведь и в белых знакомые есть. Сын хуторского атамана. С семьей-то его что? А ну как наши у него кого-то расстреляли, в заложники взяли или за агитацию? Узнать, немедленно узнать… И как же такому доверили корпусную разведку? Леденев и доверил. И Извекова тоже ведь он отпустил», — кольнула тревожная мысль, и немедля себя обвинил в паранойе.
Мороз липучими тисками сжимал северинскую голову, дубил державшие поводья руки, забирался за ворот, даже будто в портки. При самом осторожном движении поводьями в подмышку, как в зуб от холодного, вступала противная боль, и начинало чувствоваться сердце, всего в двух вершках от которого пуля прошла.
Небо сиреневело, сизело и вот уж стало цветом как мокрая зола. В настуженной, кристальной тишине позвякивала сбруя, и тут Сергей заметил, что у разведчиков и их коней ничего не бренчит, особым образом подвязанное, схваченное.
Остановились в узеньком овражке — у ископыченного шляха, едва различимого средь бесконечных, теперь уж будто пеплом засыпанных полей. Трех спешенных разведчиков казак послал на гребень — те залегли и всматривались в даль.
