— А ты ему веришь? — спросил Сергей совсем уж по-простому.
Смех забил казака, как неуемный, выворачивающий кашель.
— А кому же мне верить ишо? — насилу выжал из себя, блестя на Сергея безумно-проказливыми, какими-то уже потусторонними глазами. — Один он у меня остался… из родни. Какой-никакой, а земляк. Самый мне дорогой человек — навроде как хозяин кобелю. Уж ежли он меня из Красной армии изгонит, куда же мне тады деваться? Обратно к белым приставать? «Примите, братушки, назад, помилосердствуйте, лукавый совратил»? Так и те уж никак не простят. Стал быть, так и ходить мне под ним. Он ить из плена меня выручил, а мог одним мизинцем в землю затолочь — за старые грехи. А ежели он мне поверил, то как же мне ему не верить?
— Так что же, ты как пес ему и служишь? На кого тебя спустит, того и грызешь? А если он тебе прикажет… коммунистов бить?
— Ну, скажете тоже. Чего же он годил — два года белым вкалывал, только клочья летели? Хотел бы к белым перейти — так это ишо на Хопре куда как удобнее было проделать. Теперь-то зачем?
— А если он сам за себя? — спросил Северин, насилу совладав со спазмом в горле.
— Это как же? — опять рассмеялся казак. — Со всей Россией будет воевать? Ить сколько народу Советскую власть подпирает. Уж если к белым не пристать, так это волком жить, покуда не затравят. Вот так и выходит: Советская власть нам, может, и мачеха, таким казакам, какие раньше в белых были, да только без нее мы зараз вовсе си́роты. На что нам теперь от нее отрекаться, когда мы ею, почитай, усыновленные? Она, кубыть, и со своих большевиков не меньше спрашивает, а то и поболе, чем с нашего брата. Навроде как Бог на Страшном суде — со всех по одной мерке строгости.
Простой здравый смысл, звучавший в словах казака, успокоил Сергея. «Это мне говорит человек, бывший нашим врагом, который на собственной шкуре почувствовал, что воевать с Советской властью — это смерть для него. А Леденев и есть начало нашей конницы, от него и пошел этот ветер, и смешно даже вообразить… Как волк с собаками не уживется, собак-то больше всех и ненавидя. За природой своей и пошел — лишь у нас и была суждена ему подлинная, хоть и страшная, жизнь, только с нами и мог дорасти до себя настоящего. Воевать против нас — для него это значит с собой воевать, и разве он захочет, если только не безумен?»
XXXVI
Февраль 1918-го, Багаевская, Область Войска Донского
Из Дарьиных глаз что-то вырвали. С упавшим лицом, растерянно и как бы слабоумно улыбаясь, она закаменела в усилии остановить собою не Матвея, а словно ту всевластную и непонятную ей силу, которая поволокла его куда-то.
— Казнят — не пойдешь? Чей приказ? Кругом-то хучь глянь! Никитка Шеин, Прошка… Ванька Карпов… все сидят по домам, кто с ума не свихнулся. А Пантелюшка Богучарсков как записался, так и вышел — глаза, слава богу, открылись: куда пойду, с кем? На что всю эту кашу заварили — нужна она вам, казакам? Всё ждали вас, ждали, да сколько дворов без кормильцев осталось, поди посчитай. Теперь что? Опять воевать? Казакам с мужиками? У офицеров всю имуществу поотымали да у помещиков всю землю — пускай за свое и воюют. А у нас чего отняли? Крику только: зачнут отымать. А где, у кого…
— Я тоже офицер.
— Офицер?.. — задохнулась она. — Глаза бы мои не смотрели на эти погоны! До скольких разов тебя через них убивали? Доктора-то в Москве все дивились: как на собаке заживает — а вот умом не повредился ли, того не доглядели. Видать, как тело заплывет, так и умом обратно что дите становишься — «Ура! Вперед!», как вон Максимка. Был, был офицер, а нынче обратно казак — за землю держись, а то упадешь.
— За землю? — ощерил он зубы. — А будем мы ею, землей-то, владеть, если каждый вот эдак начнет рассуждать? Офицерства лишили, а завтра — казацкого звания? А ежли не казак, то и на землю права не имеешь — вот оно как пластуется. С честью самую голову сымут. А это вот все? — повел рукой по горнице. — Вот это?! И это?! — щипнул ее за шелковую кофточку, за кружева на рукаве, рванул с плеч даренный в последний свой приезд коклюшковый платок. — Заграбили? Украли? Так почему ж я это должен отдавать? Комиссарская власть так решила? Кто бедный, тот и прав? Беднота — это что за заслуга такая? Без порток — так и честь? — спорил он уж с Мироном, которого в степи и след простыл. — Раньше крест за геройство и хлеб по труду, а теперь голый зад — пропуск в рай? Кто хуже всех работал, тот больше всех и мучился? А кто богат, тот перед бедным виноват? Опять-таки скажешь: не надо излишка, и без этого кружева можно прожить? А ишо без чего? В хомуте — как, согласна? Что оставят тебе, из того проживать? Молиться кому скажут? Нет уж. Не уйду с офицерами зараз — загонят в стойло с остальными, какие нынче держатся за бабьи курдюки, а овец уже слушать не будут — только резать да стричь.
— А уйдешь — так и нас не найдешь, — сказала она глухо, упершись ему взглядом в грудь, как в стену, будто уж никакого Матвея здесь не было — опять зажил в их курене на призрачных правах ни мужа, ни покойника, как было во время австрийского плена.
— Чего мелешь такое? Вам-то что? Куда денетесь?
— Да совсем ничего. Стешке без своего… комиссара… и нам без тебя. Чего нам, бабам? Четыре года жили без мужей — привыкли. Как та кобыла у цыгана, которая без корма привыкала обходиться да и сдохла. А красные придут — чего с нами будет, не думал? С такими-то каза́чками, от которых мужья за кадетами в степи ушли. Тогда уж тут, в станице, и стояли бы, обороняли нас от большаков, честь нашу берегли, а то ить, выходит, бросаете.
«А ить и правда, — жиганула мысль. — Чертей с рогами видим в красных, детей пугаем: “вот придут…”, а сами что ж, свои семейства оставляем на съедение? Такому-то зверью? Никто нас, казаков, ишо не укусил, а мы уж бешеные сделались?.. Да ить свое, багаевское, мужичье ждет не дождется этих большаков, чтоб к нашим землям руку протянуть. И что ж, нам годить — поглядим, с чем придут, когда уж и малому ясно, зачем? Нет, ударить сполох, собрать по станицам дружины, встать на своих границах фронтом — тогда и будет с большаками разговор. Чужого нам не надо, а своего не отдадим… Да поздно уж, зевнули, — оборвал он себя. — Каледин-то, покойник, разве в колокол не бил? А верховские казаки-фронтовики, напротив, советскую власть объявили. И зараз-то в станичную дружину записались только сотни полторы. Одни старики и воюют, того и гляди захрипят да и околеют на месте. Построили фронт, ничего не скажешь!»
— Свинья пошел казак. Хуже свиньи! — сцедил он со злобой. — Та хоть не дается, визжит — животное, а чует, когда ее резать идут. Да если б вся станица поднялась да все какие есть от Маныча до Сала казаки, тогда б и можно было тут стоять, не пустили бы красных за Дон.
— В германскую намучились, — ответила Дарья. — Чудок возле жен отдохнули — и снова иди воевать? Кровя опять лить да голову класть — кубыть пострашней, чем с добром расставаться.
«А ведь права глупа́я баба — все в красных бантах с фронта ехали, с мужиками братались, равно как и с немцами. Освободили от войны большевики — вот и не видит в них казачество врагов, глядит на них вполглаза, как сытая собака».
