— А по мне, так уж лучше… — рванулось у него.
— Чего — убивать? — впилась в него так, словно впервые увидала.
— А за лучшую долю всегда бились люди. Народы с народами. А смута была — так и между собой. За землю, за хлеб, за баб, между прочим. За то, чтобы жить, как сам себе судишь. Мало, чтобы убить? Вот и сейчас за то же самое. Нельзя такой порядок на земле установить, чтобы все равно жили. Мужикам чего надо? Казачьей земли. Рабочим — опять же наш хлеб. Им хорошо — нам плохо. У каждого правда своя. Коль на узкой дорожке сошлись, так и будем бодаться, пока один другого не спихнет. И хватит на этом, пошел. Максимку не буди.
— А чего же сказать, как проснется? Опять папанька на войну уехал? — улыбнулась она как бы общему их пониманию, что сыну-то это известие будет не в горе, а скорее, напротив, в восторг, в обмирание от представления, как отец на коне, с обнаженным клинком скачет в бой.
— А так и скажи. Небось далеко от домов не пойдем. Даст бог, и набегу с разъездом вскорости.
Они поднялись и вышли на баз.
— Ах чтоб тебя, твоей матери черт! — ругался отец, усмиряя заседланного Грома. — Сбесился, идолюка!
Гнедой дончак-четырехлетка, задирая трубою мочалистый хвост, бил копытом и взбрыкивал, раскидывая снежные ошметки.
Матвей с томительно-недоуменным чувством оглядел курень, сараи и амбар под жестью, укрытую от зимней непогоды под навесом сарая косилку, колодезный журавль, какой-то особенно жалкий в своей готовности напружить вербовую руку, послужить… Все показалось ему маленьким, игрушечным, как в тот далекий день, когда уходил на действительную, ощущая себя великаном, внезапно переросшим все эти родные, бесконечно знакомые вещи. Но сейчас вдруг пришло осознание, что все это возможно потерять, а вместе с этими вещами — и всю свою жизнь, которая и состоит из крепости родного куреня, из Дарьи, из Максимки, из отца, из брата Мирона…
На миг, на единый сердечный удар ему стало страшно, и страх был не в сознании, что его могут завтра убить, а в том, что, пока жив, он неразрывен с этим домом, с женой, с сыном, с братом и что убить его возможно не железом, а отнятием родных, которых сейчас покидает. «Уйдешь — так и нас не найдешь», — каким-то запредельным холодком прошли сквозь сердце Дарьины слова.
На той войне, в Галиции, в Карпатах, ему и в голову не приходило, что враг когда-нибудь дорвется, дотянется траншеями до их казачьих куреней, детей и любушек, к которым и сами они, казаки, могли прикоснуться только памятью сердца. Теперь же враги были рядом, вокруг, не только в мужицкой России, но и за соседним плетнем. Свои же станичники, иногородние, такие ж, как сам, казаки — и даже брат Мирон, таскавший малого Матвея на закорках, — могли стать врагами ему. Жди беды отовсюду — от Давыдковых, от Дорофеевых… Добро бери, а бабы неприкосновенны? Детишки — святое? Да только когда спьяну в тесной горнице дерутся, уже не разбирают, кто под руку попался, а прозреешь — так поздно, не удержишь руки.
Да неужели то и будет, что меч человека на брата его будет?.. А не на братскую ли землю зарятся иногородние, как Каины? А не эти ли братья расстреливали офицеров, на штыки подымали, на колени их ставили, о пощаде молить, сапоги целовать заставляли? А теперь те же самые, с красными бантами, идут на Дон, захлестывают Область, а казаки гадают: кто идет? будут грабить и резать — или врут офицеры? А то будто не видели. Стоит только дать волю. Стоит раз поклониться. Больше не разогнешься — хребет переломится. А не пойдешь от дома никуда, будешь ждать своей участи, как животное в стойле, — так придут и раздавят толпой.
— Эй ты, вояка! — окликнул отец. — Никак прирос к жененке? Отпускай его, Дарья, — теперича уж все одно не наглядишься.
Какой-то бесправной, безвластной рукой Матвей огладил ее голову под сбившимся платком.
— Все одно воевать, — сказал приглохшим голосом, внушающе и жалко, как побитая собака, засматривая ей в глаза. — Хучь оставайся, хучь беги — то ж на то ж и сойдет. Максимку гляди. — И не в силах выдерживать Дарьин, будто уж ко всему равнодушный, безжалобный взгляд, поцеловал ее в нахолодевшие, неотозвавшиеся губы.
— Эх, скинуть бы мне десяток годков — зараз сам бы пошел с офицерами, — сказал отец, похлопывая Грома по сыто лоснящейся холке. — Это нынче я куль мякины, а раньше казачок был ого-го, до седла развалить мог. Старый стал — тянет земля. Да и Мирон, паскудник, подкосил меня. Дожил, что сыном в глаза попрекают — Иуду взрастил. И чем бы не казак был — есаул, к Станиславу представленный. Эх, Матвейка, кубыть, и приведется тебе с братом повстречаться врагами.
— Бог милостив, батя, — ответил Матвей, обнимая его. — А ты бы, атаман, не шибко выступал, как красные товарищи придут. Мол, сам в атаманы не рвался, а сход постановил — уважить был должен, вот и принял насеку.
— Чего ж, они со стариками будут воевать?
— А кто же на майдане громче всех кричал: «беритесь за оружие»? Не вы, старики? Вот и выходит, батя, самые такие и есть советской власти первые враги… Ну, прощайте покуда. — Ощупкой, как слепец, нашел луку и наконец-то вскинулся в седло.
Дарья схватилась за стремя, пошла с Матвеем рядом. Он не мог посмотреть на нее — словно голову взяли в тиски. Услышал: отпустила стремя, встала — и не почувствовал свободы, не нащупал себя самого.
Офицерская сотня уже вытягивалась из станицы. Доехав до церковной площади, Матвей погрузился во все то живое, что жадно любил: обрывки строевых команд, прерывистое ржание и фырканье застоявшихся сытых коней — подвижное упругое тепло, могущественный ток сплотившегося конно-человеческого множества. Полусотня багаевцев, на которую он был поставлен, густилась ближе к церкви, наособицу.
— Со-отня!.. — вытянул он, как будто надеясь услышать себя, почувствовать по звону горловой струны: все он делает верно, как сам себе выбрал.
Построив земляков во взводные колонны, он подрысил к лениво трепыхавшемуся белому значку офицерской дружины.
— Дозвольте, вашвысокоблагородие, задержаться с разъездом, — заученным движеньем козырнув, взглянул на Гнилорыбова. — Дождемся гостей из-за Дона.
— Что ж, братец, останься. Догонишь нас в Гремучем.
Какое-то невыразимое словами чувство удержало Матвея в станице. Со взводом повернул к невидимому Дону. В предсветном голубом мерцании заснеженной степи он осознал, что хочет поскорей взглянуть на красных, как будто надеясь увидеть в них что-то разительно отличное от своего, казачьего облика, как если б сам их вид — какой? звериный? — мог окончательно уверить, что те и впрямь идут порушить всю его, халзановскую, жизнь.
Он будто бы опять хотел увидеть ту раскованную, ревущую солдатскую громаду — ломающую собственный же строй, свою же красоту, шалеющую и звереющую от упоительного чувства «нам все можно», — и тогда наконец-то почуять настоящую злобу, а не ребячески-наивное недоумение: почему и за что надо их убивать?
Пустынная степь никого не ждала, настывшая под снегом целинная земля не чуяла конских шагов и уж тем более не различала, кто идет. И в небесах великое молчание.
