— Скажи, Матвей Нестратыч, чего мы тут забыли? — спросил Ванька Карпов. — Уходили бы вместе со всеми, а то, кубыть, и боязно одним-то. Погоны наново нашили и гарцуем. С-за Дона большаки-то, может, ишо и не скоро придут, да свои мужики зубы точат. Уж такой от них злобою прет — аж в грудях холодеет. Ить ясное дело: затевают чегой-то. Оружия с фронтов не меньше нашего наволокли. Гляди, и ахнут в колокол с утра, свою власть в станице исделают. Дождемся — зачнут по нам бить, как за зверем.
Нужды хорониться по балкам Халзанов пока что не видел. С таким-то отрядом. В беспредельной степи, где все открыто взгляду на много верст окрест, враги примечают друг друга почти в один миг, и если и есть у кого-то ничтожное преимущество внезапности, то у того, кто здесь родился. В степи, где во все стороны — дорога и свобода, спасется не тот, кто надеется остаться невидимкой, а у кого резвее конь и не ослаблены подпруги. Кто ближе с ветром породнился от конских ушей до хвоста, а это старая казацкая наука.
«Вот этого-то никто не отнимет у нас, — усмехнулся Матвей. — Разве что вместе с жизнью. — И тотчас вспомнил Леденева. — Мужик, а найдется ли на такого казацкая шашка? Отнять нельзя, а перенять, выходит, можно, поравняться по силе с казаками природными, даже и превзойти. С малолетства вбирал все умения наши. Да только ить иной из кожи вылезет, а как был кислым тестом, так им и останется. Война, она всех поджидает, да только не всякого любит. Изначально должно быть в человеке заложено — как порода у лошади, как высокая кровь. Вот только лошадей выводят, а в людях поди разберись, откуда что берется. Верно, можно и «землю — крестьянам», а касаемо крови декрет не издашь. За что ж ты воевать намерен, Леденев? За то, чтоб сильного со слабым поравнять? Стал быть, против себя самого?»
Что у себя в Гремучем тот не усидит, Матвей не сомневался. Что качнется на красную сторону — это было вернее всего. Уж если Мирон раскрестился, то Леденеву и сам Бог велел.
Остановился на макушке Столового кургана, такого древнего, что ветры за века сточили и загладили его макушку до ровности столешницы. Пройдут еще столетия — и вовсе сровняют с землей.
В холодной сизи утра волнилась дремотно-пустынная степь, внизу направо, в снежных переносах, булатным голоменем простирался Дон, недвижный и непроницаемый, как небо, уже не отражавшееся в нем.
На гребне спуска проявились силуэты четырех верховых.
— Вон они, вон! — привстав на стременах, воскликнул Карпов. — А вон ишо! Гляди, гляди!
Четыре всадника не двигались, должно быть, озирая местность, но вот шевельнулись и словно размножились; из пробуравленной рассветом сизой хмари, как будто вымытые солнечным потоком из небесной тверди, по три в ряд потекли вниз по шляху безликие конные сотни. В движении их было что-то от безудержности Дона на разливе — такая же не слышащая человека в своем первородном могуществе сила, живущая не чьей-то волей, а сама по себе.
С десяток чужаков отщепились от взводной колонны, повернули со шляха к кургану и забрали в намет.
— За нами погнали! Бегем! — крикнул Свечников. — Бегем, Матвей Нестратыч!
Халзанов махнул казакам отскакать, а сам остался на кургане, немигающе вглядываясь в темные, стремительно растущие комочки. Такие же широкогрудые, с мочалистым длинным хвостом, дончаки. Посадка, седла, стремена — все свое, все казачье. Гадай еще, красные или наоборот.
Вожак разъезда замахал рукой, не то прибивая Матвея к земле, не то подгребая к себе: стой, мол, стой. Матвей различил его вислоусое тяжелое, квадратное лицо, успел определить, что шляхом тянутся не меньше трех сотен чужих, и правым шенкелем поворотил коня.
Гром унес его вниз, где изныли станичники. Погнали машистым наметом, оглядываясь на курган. Конский храп, мягкий стукот копыт растворялись в окрестном безмолвии, и вдруг эту огромную глухую тишину как пастушьим арапником простегнул первый выстрел, такой диковинный и неправдивый после долгой отвычки.
Нестройный и хлипенький залп ударил не в спину — навстречу, как будто вместе с горьким запахом кизячного дыма, плывущего над крышами родных их куреней. На гребне перевала — горстка всадников. Рука Матвея мигом дернулась, чтоб отмахнуть заезд направо, но, налитая странным бессилием, рухнула на полпути. Казаки закричали ему поворачивать. В тот же миг хлобыстнул и второй, подружнее, винтовочный залп. Зачастили хлопки, и послышались в этой частухе глумливая радость и болезненно-сладостный трепет долгожданной гоньбы: будет вам, покатались на нашей хребтине, а теперь убирайтесь с земли, по логам хоронитесь, как волки.
Казаки без команды, срывая со спин карабины, повернули налево и рассыпались веером, затрудняя прицел землякам и соседям. А Матвей, придавив жеребца, полетел прямиком к перевалу, весь клонясь к конской шее — уберечь свою голову от соловьиного щелканья пуль, посылаемых встречь. Неотрывно впивал очертания конных фигур наверху… различил полушубок меньшого Давыдкова, Фрола, маштаковатого конька и заячий треух Шевляги, который батрачил у них до войны… и вдруг каракового жеребца Алешки Дудачихина, своего казака-односума.
Набирая на них, раскаляющим жжением ощутил на себе полдесятка скрестившихся взглядов — поймать его на мушку, нанизать — и, инстинктивно забирая повод, круто повернул, что есть силы швырнул себя вправо, вперевес, до земли, укрываясь за Громом от пуль. Вперебой и враздробь, садко близкие, грохнули выстрелы. Пули цвикнули выше, и Матвей распрямился в седле.
Слыша нижущий посвист посылаемых вслед ему пуль, он растил в себе лютую радость свободы, наконец не умом — животом понимая, кто ему смертный враг. Земляки, односумы, соседи. Вместе с ним разорявшие стрепетиные гнезда в степи и виноградники над Доном. Из одного колодца воду пившие. И вот гонящие его, как зверя, от родного куреня. А все соединявшее Матвея с ними — до черноземных крошек под ногтями, до материнских колыбельных песен, — оказалось ничтожным, исчезло, как не было, под наплывом их злобы и глухой убежденности, что на одной земле им с казаками не ужиться и потому таких, как он, Халзанов, надо истребить.
Настиг своих, бегущих степью. Свел на куцую рысь припотевшего Грома. Вот и первая кровь. Такая неправдивая в своей обыденности, такая нездешняя, странная, впервые за всю жизнь Матвея попятнавшая не чужую далекую землю, а родимую, девственно чистую степь. Ванька Карпов опростанно слег на луку и валился с коня: пуля клюнула в спину и раздробила ему правую лопатку. Хватал воздух ртом, до десен оскаливал зубы и плакал, не в силах ни ругаться, ни стонать.
— Во живуха припала — свои же от дома погнали! — сказал Никитка Шеин, подхватывая Карпова.
— Свинье они свои! — пролаял Прохор Мартемьянов. — Голутьва, гужееды! Домуздыкались, мать!.. По домам все сидели да гадали, какие они, большаки, с чем пожалуют. А вот они под боком, красные! Наши же и работники. Долго, сукины дети, за пазухой камень держали… А мы не чуяли, не знали? Дюже сладко спалось возле женок, а нынче отрыгивается. Давить их надо было, как только о землице заикнулись! А теперь уж когда? Зараз красные их подопрут из-за Дона — вон их сколько по шляху… Ты там, Матвей Нестратов, никого не угадал? — метнул на Халзанова угрюмо-затравленный взгляд.
