— Кой-кого и признал. Давыдкова Фрола. Алешку Дудачихина.
— Во как! Да энтот тоже голь, одно название казак, — брезгливо отмахнулся Прохор. — Как папашка его всю жизнь нанимался, так и энтот в работниках жил до войны.
«А Мирона куда деть? — подумал Матвей, остывая от скачки. — Тоже, что ли, батрак, на чужое завидует? По шляху кто — не казаки? Такие ж, как мы, только красные».
XXXVII
Февраль 1920-го, хутор Нижний Соленый, Маныч, Кавказский фронт
Леденев даже не покосился на добытый разведкой пакет.
— Что же, и не посмотрите? — как будто уж с испугом позвал его Сергей.
— Уже посмотрел, — ответил Леденев, и рот его сломался в пренебрежительной улыбке. Накрыл пакет ладонью и, как древний кудесник, сам себя ослепивший шаман, прочитал сквозь бумагу: — Генералу Кутепову бить на Ростов, генералу Сидорину — в стык Восьмой и Девятой, переправиться на Константиновскую и правым плечом в тыл Восьмой. Ничего не напутал? Вся и была загадка — день и час.
— Но это надо молнией в штаб фронта, — настоял Северин, давно уже уставший изумляться его ясновидению. — Восьмая растянута, стык никем не прикрыт, кроме нас. Буденный на Салу!
— Делай, — сказал Леденев безразлично и вдруг непроизвольно, мучительно-усильно выдохнул, как будто что-то изнутри расперло ему легкие. — Комфронта новый, Тухачевский, молодой да ранний, говорят. Даже будто моложе меня, а сколько уж сибирских мужиков на колчаковском фронте поклал. Так что же он, по-твоему, дурак? Он ить думает так, что между Донской и Кубанской согласия нет, и если Конная тараном фронт прорвет, придется Деникину павловский корпус назад от Ростова на Тихорецкую бросать — тогда и против нас противника останется всего ничего. Хорошо чует кровь офицерик, далеко пойдет, если не срежут. Да ить срежете, а? Шибко вы, комиссары, таких опасаетесь, какие из нашего брата в Наполеоны могут выйти.
— Вот самое время об этом сейчас!
— Правда твоя. Сейчас мы вам нужны, какие есть, — оскалился по-волчьи Леденев. — У кого бы ишо босяки так ходили? Ить табун будет, бестолочь — одним «Интернационалом» на красоту не побудишь. Вот иной раз и думаешь: да хоть бы и вовсе война не кончалась — тогда б и я был нужен революции бессрочно, а? А что, мы нынче будто с полячка́ми воевать намерились, а дальше ишо есть народы, какие стонут под пятой буржуазии, — всю жизнь и можно воевать. Народа бы только хватило, а где же его столько взять? Переведем — и пусто будет, как в калмыцких степях. Мы, если хочешь знать, по сути, уже победили, потому как и в красных, и в белых человек уже так устал, что на любую власть согласен, лишь бы больше друг дружку не резать.
— Да не очень похоже на то.
— А вы с хлебороба и последнюю шкуру сымите — тогда он и мертвый взбунтуется, из-под земли вас будет за ноги хватать. Вот ить какое устрашающее дело — любовь к трудящемуся человечеству. Всех люби, а в отдельности никого не жалей. Протянет кто руку за хлебом, как нищий за милостыней, а ты ему за это — свинца промеж глаз… Э, да ты и вправду хворый, — вгляделся Леденев в похолодевшего Сергея, не дав ему сказать ни слова. — Права твоя девка, на ногах не стоишь.
— Какая девка? Что вы мне?.. — вмиг захватило у Сергея сердце.
— Тебе видней, какая к тебе ластится, — сказал Леденев, и Северин увидел человека, перед которым все благоговеют, но которого никто не любит — не любит вот это лицо, сердце, легкие, мучительный кашель его.
Ведь Леденева если и любили, то только как спасительную силу хирургической стали в болезни, воды в пустыне, хлеба в голод, за то, что он один и может отвести тебя от смерти, но не потому, что без него лишишься самого желания жизни.
— Явилась ко мне да приказала тебя к койке привязать, — продолжил Леденев. — Ты, мол, и ранен, и простужен — не враг добьет, так лихоманка доконает. Глазюки отчаянные, прямо так и стригет. Как по мне, лучше полк дезертиров, чем с одною такой совладать. С ней, девкою, как с кобылицей в охоте — пусти к ней жеребца, и все тут… Ах да, я и забыл, ты ж у нас не животное. — Леденев даже будто бы развеселился. — Себя забыть должен для общего дела.
— Да вы как будто тоже о себе не очень вспоминаете, — сказал Сергей, осознавая, что Леденеву уже не с кем быть «животным».
— А я бы, может, и хотел, да не могу, — подтвердил Леденев. — Себя-то вспомнить.
— В Раздорскую с пакетом я поеду сам, — сказал Сергей, поняв, что Леденев на этом кончил.
— Ну, девку не слушаешь… Отправил бы с аэропланом — куда как быстрее бы вышло.
— А вы всем доверяете, кто возле вас?
— А из чего подозревать? Пока не продал, так и невиновен, — с какой-то детской логикой ответил Леденев. — В семье не без урода, но бездарный дурак — это ить не изменник, пожалеть его, богом обиженного, да и только.
— А комиссию кто расстрелял? — спросил Сергей сквозь вой, сквозь похоронно-колыбельную ту песню Леденева над убитым Мироном Халзановым и бил еще, как ломом в мерзлую, на три сажени вглубь настуженную землю, когда больно не ей, а тебе. — Ведь кто-то свой. Кому мы верим. В спину нож саданул, а мы что ж, кровью все изойдем, и то не поймем, кто нас резал? И главное, тут он, по-прежнему тут — из корпуса-то никто не сбежал, не исчез. Живет среди нас, как в шапке-невидимке, то есть мы его видим, но кто он, не видим, а он внутри себя смеется.
— Ищи, — уронил Леденев.
— А вы? Не смотрите в людей? Полгода вместе воевали и не поняли, кто гниль?
— Начну про гниль — обидишься.
— Ну ясно. Шигонин, Кондэ — эти гниль? Вообще комиссары? Завистники ваши? И эти в корпусе, и в штарме, и в Реввоенсовете вас не любят, принизить хотят, очернить?
— А разве не хотят? — заглянул Леденев внутрь Сергея, пронизав, показалось, до самой Москвы, до разговора со Студзинским в полуночном кабинете. — Тебя-то кто ко мне послал и для чего — ты так и не ответил.
— Партия меня послала, партия! И комиссию — партия! А по-вашему, что же, это враги послали к вам ваших старых товарищей, а после этого их сами и убили? Большевики — большевиков? Зачем?
Леденев сидел смирно, придавленно, даже будто бы с видом ребенка, который силится понять, за что его ругают взрослые.
— Ничего я не думаю, — ответил он так, словно мучился долгой, непрестающей зубной болью и была эта боль уже больше его головы. — Ты, стало быть, белого ищешь средь нас, да только как же угадаешь? По рукам?
— Что значит?
— А как началась вот эта войнишка, так и стали мы, брат, по рукам отличать, кто нам свой, кто чужой. Руки черные — стало быть, враг, сразу видно, рабочий: железо под кожу крепко въедается, ничем ты его за всю жизнь не отмоешь. Хлебороб — так опять же от мозолей копыта.
Сергей опять похолодел: кому кто враг? Как же это он так заговаривается?.. А Леденев все говорил, опять как будто под гипнозом:
