— А если белые да чистые, тогда, наоборот, понятно: офицер, в какую рванину его ни ряди. Много рук так срубили — в поленницы складывали, а главное, все без толку. Не угадаешь по рукам. Они ить у всего народа черные — и у мужиков, и у казаков, таких же хлеборобов. Однако и таких, с мозолями, не взяли в будущую жизнь. Так что, брат, и не знаю, что тебе посоветовать. Пригляделся бы, что ли, к такому, который всех святых угодников честней.
«Да ведь ты сам такой святой и есть, — уколола Сергея безумная, но и верная мысль. — Непогрешимый идол, бог войны».
— И кто же это, а? Опять Шигонин? — расхохотавшись, развернул он эту мысль на сто восемьдесят градусов.
— Тебе видней, как святость понимать. По мне, так кто в открытую грешит, тот и за пазухой не держит ничего. А есть и такие — в Святом Писании-то сказано: «не холоден и не горяч». Такой-то многого с тебя не спросит, но и ты с него не спрашивай. Слаб он, сердце в нем жидкое, и выгоду свою повсюду ищет: в начальство выйти из простых либо чем поживиться — так он того и не скрывает. Мол, всем, чем могу, служу революции, а сверх того и взять-то с меня нечего. Ну вот и начинаешь думать про такого: уж если и нагадит, то по-воробьиному.
«А это уж про Сажина», — подумал Сергей.
Глухой и мерный рокот послышался над хутором, прошел сквозь крышу, стены, и Северин, вмиг осененный, не говоря ни слова, встал и вышел на крыльцо. Все вестовые на базу задрали к небу головы, прикрыв ладонями глаза, как васнецовские богатыри в дозоре. Зажмурившись от жгучей сини неба, Сергей различил рокочущий аэроплан. Вскочив на Степана, наметом прожег на околицу.
Пугая присевших на задние ноги коней разрывистым треском мотора, своей крылатой тенью, застящей весь свет, аэроплан ударился колесами о землю, два раза подпрыгнул и побежал в заснеженную степь, пронизанный железными тросами, этажерчатый, с замирающим бешеным кругом пропеллера. Сергей ворвался в облако густого моторного жара, горелого бензина и машинного масла. Он знал в лицо и рыжего пилота, и Жеребкова, комиссара связи армии, — ну не к Деникину же в Кагальницкую они отсюда полетят. Как только Жеребков встал на крыло и спрыгнул наземь, Сергей поймал его за шиворот и нашептал о перехваченном «в. срочном», «в. секретном» пакете. Как мог незаметно засунул конверт за отворот его бекеши. Поскакал к полештабу, который выезжал из хутора вслед выступающей Донской бригаде, настиг величавый штабной эскадрон и, поравнявшись с Леденевым, громко и восторженно заговорил:
— Директива по армии! Командирам донских корпусов! Генералам Агоеву, Коновалову, Павлову…
Леденев посмотрел на Сергея, как на запевшего контуженого, безумного от счастья, что живой, но уже через миг, показалось, все понял.
— А если не бог помог — лукавый подкинул? — с усмешкой осадил Сергея Мерфельд, невозмутимо слушавший его хвастливое чечеканье. — В деникинской разведке тоже, надо полагать, не дурачки сидят.
— Хорошо же подсунули! — возмутился Сергей. — Стол, выходит, накрыли, а в гости никого не позвали? Это если б они, отступая, оставили — вроде как в панике, — то тогда бы, конечно, можно было и засомневаться…
В тот же миг он почувствовал, что переигрывает, и Мерфельд, словно подтверждая это ощущение, махнул рукой за хутор:
— С аэропланом бы отправили.
— Вот Аким-простота! — досадующе ахнул Северин. — Ищу рукавицы, а обе за поясом.
«Видел он или нет, что я приехал с выгона? — подумал он, поворотив Степана. — Как будто нет, но если да, тогда весь спектакль ни к чему. Но почему же зря? Что ж, кроме Мерфельда, и некому? Ты что же, это по рукам решил? Как Шигонин, по классовым признакам? Нет, это не таблица Менделеева, нельзя людей на элементы разложить и каждому ярлык на лоб приклеить, как на склянку с кислотой… И кто тогда испортил броневик в Соленом, ведь Мерфельда там не было? Кому бы он успел отдать распоряжение?..»
Ему пришлось изобразить погоню за аэропланом… Для чьих только глаз? Никто из штаба даже не оглядывался… На выгоне его настиг неутомимый Жегаленок с пулеметной тачанкой и четверкой бойцов: комкор велел сопровождать.
Спустя минут десять они въехали в Верхний Соленый, затопленный маршевым гулом густых конных лав, стрелковых частей, орудийных запряжек… Сергей расшибся сердцем о Зоино лицо. Мороз зажег ей скулы огневым румянцем, и глаза от того еще чище, прозрачней светлели — до ломоты в груди. На рыжей своей кобылице она потеснила Сергея к плетню.
— Товарищ комиссар, я требую… У вас ранение и незалеченный бронхит.
— На войне нет бронхита, товарищ сестра, — отрезал он, почувствовав себя уж не здоровым, а всемогущим от того, что увидел ее.
— Ранение есть! — зашипела она. — Легкие есть! Ведь ты убьешь себя, убьешь.
— Зоя, я только начал себя убивать и закончу не скоро, уж поверь мне как сыну врача. В конце концов, я еду в тыл, в Сусатский.
— А дальше? Неужели в лазарет? — засмеялась она.
— Нет, Зоя, в штарм. Нельзя мне сейчас в госпиталь.
— Да что ж это такое? Тогда нельзя, теперь нельзя. А Шигонину можно?
— Зоя, белые жмут.
— Без тебя одного фронт повалится?
— А представь себе, именно так! Без меня одного, если прямо сейчас не поеду, — расхохотался он освобожденно: вот человек, которому он может верить целиком, как самому себе и даже больше. — А что же с Шигониным?
— А он-то позволил себе заболеть. В штаб вошел, руку вытянул перед собой как слепой и говорит: не вижу ничего. На тиф похоже.
— Так ты сейчас к нему?..
Шигонина они нашли полулежащим на кровати — лицо словно оплавилось от внутреннего жара; взгляд воспаленных глаз текуч, неуловим.
— Шигонин, ты как?
— Разлагаюсь, как падаль. Не вышло из меня железного бойца. А ты, я погляжу, наоборот, совсем настоящий казак. Боялись, пропал у белых за Манычем — искал Партизанскую. Выходит, нашел.
— Другое нашел. Офицерика их, порученца, у Веселого перехватили. А при нем, брат, пакет с директивой Сидорина — совершенно бесценная копия! — затрубил Сергей весело и почувствовал стыд: зачем же препарирует больного, страдающего человека, которому и пальцем шевельнуть уж тяжело? — Срочно надо доставить в Раздорскую.
— А в корпусе кто знает? Все? — Шигонин шевельнулся, как гальванизированный, вцепился ему в руку хваткой утопающего и, побелев сверх всякой меры, притянул к себе, луща себя из мокрой, раскаленной тюрьмы и ненавидя свое подлое, невыносимо немощное тело. Выпытывающе впился проясневшими, мучительно-упорными глазами. — Кого ты отправил?.. С пакетом?
— А никого, сам еду, — успокоил Сергей.
— Вот это хорошо, вот это ты правильно. — Освобожденно улыбнувшись, Шигонин опустился на постель, вминаясь мокрой головой в подушку; рука его, приклеенная по́том к северинской, как столярным клеем, однако не разжалась, и взглядом он не отпустил Сергея. — Но ты поберегись.
