Из серой скирды хлобыстнул пулемет, и Степан под Сергеем упал на колени, осадив до земли, обварив сердце страхом и жалостью, и он не сразу понял, что кони этой колдовской, леденевской породы обучены валиться на колени по команде, словно грешники при устрашающем знамении, что все бойцы, высвобождая ноги из стремян, немедля заставили лечь своих невредимых спасителей, залегли за живыми глыбастыми брустверами, положили винтовки на седла и открыли ответный огонь.
Степан лег на бок сам… Сергей, успев освободиться, увидел справа одичалые глаза и ощеренный рот Жегаленка… Под лающее эхо пулемета и хаотичной пачечной стрельбы тачанка круто повернула, замерла, и Сажин, тяжелый и рыхлый, с проворством закрюченной рыбины перевернулся на живот, вцепился в рукоятки «гочкиса», ударил в голову Сергея оглушительным треском. Бил по скирде, причесывал, лохматил, хмельной опьянением точности… «А ведь умеет!» — восхитился Северин, как будто скапывая взглядом задымившуюся снежным куревом скирду и бесполезно стискивая рубчатую рукоятку револьвера. Огонь был так кучен, настилен, что рокотавший под скирдою пулемет захлебнулся так резко, словно впрямь провалился сквозь землю.
— Слева обходи! — закричал Северин. — Перебежками! — Обполз живого, теплого Степана и сам толкнулся первым, вбивая в грудь морозный воздух.
Рванул со всех сил и упал наугад, по наитию, обдирая запястья о снежную корку. Постукивал лишь «гочкис» в сажинских руках, и хлопали винтовочные выстрелы… Саженях в десяти правей увидел Мишку — тот выстрелил с колена из «винчестера», передернул скобу под крючком, брызнув гильзой, и рухнул ничком.
Он почуял такой исступленный ловецкий азарт, словно в мире уже ничего не осталось, кроме этой скирды и него самого. «Достану… живьем…» Вскочил, перебежал с полдюжины саженей, упал лицом в снег… чевыкнула над головой винтовочная пуля. Отдыхиваясь, выжал голову из-за сугроба — увидел на белом три черных фигурки бегущих от скирды людей. Враздробь ударили свои — один из бегущих споткнулся, пошел уже боком и рухнул.
— Не бить! Живьем! Живьем! — Сергей ощутил себя великаном, который кидает уже не сажени, а версты.
Чужие, оборачиваясь, били из нагана и винтовки, но он уже не обращал внимания на выстрелы и даже не оглядывался на своих. Уже различал побитый снегом черный полушубок заднего бегущего, широкую спину, обритый затылок, усатое лицо, которое тот оборачивал к Сергею словно в гадливом отвращении. «Достану…» И вдруг почувствовал удар всем телом сзади и полетел ничком на снег, с налету сшибленный и смятый кем-то из своих.
— Куда?! Ложись! Убьют! Отстрел ведут, не видишь?! — прохрипел придавивший его Жегаленок, в упор вонзив в Сергея боковой, по-лошадиному косящий взгляд прозрачных синих глаз.
— Живьем брать! Уйдут! — закричал Северин, вырываясь и царапая снег, а впереди и вправду хлопали винтовочные выстрелы, как будто кто-то щелкал пастушеским кнутом, просекая до мягкого, главного — жить!
Жегаленок рывком отвалился, вскочил и, выстрелив с колена из винтовки, рванулся в перебежку. Сергей освобожденно вскинулся, обшаривая взглядом снеговую целину, — все тот же черный человек бежал, хромая, из последних сил… Есть правда!.. Сергей был в десяти саженях от него, в спасительной какой-то отрешенности, на каждом вздохе сокращая расстояние, но вот человек на бегу обернулся и выстрелил, ушибленно дернулся и упал со всего роста на бок, револьвера, однако, не выпустил и с оскалом мучительным, сидя, с непослушной руки все стрелял в подбегавшего Северина, вхолостую уж щелкая клювом бойка…
— Не стрелять! — закричал Северин в ликовании.
И вдруг человек опрокинулся навзничь, и Сергей с оборвавшимся сердцем подскочил уже к мертвому. Повернулся на выстрел и увидел правее тяжело подходившего Сажина и осиное дуло вороненого маузера в его правой руке.
— Зачем?! — закричал потаявшим голосом.
— Да как же? — хрипнул Сажин, вперив тоскующий, голодный взгляд в убитого. — Стрелял ведь, стрелял.
— Какое там?! Все выстрелял!
— Не понял, виноват, — ответил Сажин глухо. — К скирде давай! Там, может, кто живой… А этого не знаешь? — спросил Жегаленка, кивнув на убитого.
Пуля расколупнула тому бритый череп над ухом и выбила глаз, второй зашел под лоб, показывая лишь животный блеск закровенелого белка, рот под усами был плаксиво, недоуменно-жалобно оскален, снег заплавлен мозгами и кровью — все ушло, разом выплеснувшись из разбитой коробки, вся правда.
— Как будто наш, — сказал вдруг Жегаленок изумленно. — Чюпахин, кажись. Кубанского полка, второго эскадрона взводный. Из пленных, какие в Камышине были, казак. Видать, внутрях белым остался, падлюка.
— Хорошо же вы, Федор Антипыч, стреляете, — сказал Сергей сквозь зубы.
— Уж как умею, — огрызнулся Сажин.
— И с пулеметом вон как управляетесь.
— А вы что ж, думали, бумажная душа? Под Царицыном на бронепоезде «Воля» в пулеметной команде служил. Меня ведь, рабочего, к машине и ставь, раз я и так при ней всю жизнь, не на коня же.
«Да ты и с конем, похоже, неплохо знаком, — подумал Сергей. — Косолапость-то, может, и кавалерийская, а?»
— А вы меня, гляжу, все будто бы хотите в чем-то уличить, — прочитал его Сажин как открытую книгу. — Теперь-то уж могли бы и поверить. Или что же, я сам на себя этих вот натравил? Да и когда бы я успел?
«А кто же успел-то? Шигонин больной? Или Мерфельд — за Манычем? Что за дух-то такой? Леденев всемогущий?» Северин ощутил себя каким-то маленьким зверьком, с которым кто-то забавляется, беспрестанно гоняя собаками, наслаждаясь его слепотой и потугами что-то понять.
На снежном поле меж скирдой и балкой нашли еще двоих убитых, в которых Жегаленок опознал бойцов все того же полка. Под скирдою был брошен ручной пулемет марки Шоша — кругом него объедьями расшвыряна солома, состриженная Сажиным из «гочкиса». Раздавленной калиной — кровь по свежим стежкам человеческих следов, по рыхлым отпечаткам спин, коленей, животов.
В отряде был ранен Соломин — в правый бок и бедро, задыхался, белел, разевал синий рот, словно рыба на суше; у него, видно, были раздроблены ребра, и малейшее прикосновение, каждый вздох причиняли острейшую боль. Подраненный гнедой пытался встать, до струнного гула напруживая передние ноги, как будто торопясь уверить, что он еще жив и послужит. Толкнулся и тотчас упал на колени, сронив низко голову, словно отбив перед хозяином последний покаянный поклон. Один из эскадронцев, Фомичев, приставил к голове гнедого карабин. Сергей ощутил выстрел так, как будто его самого ударили в сердце тупым и тяжелым.
Все зря, из-за его игры Соломин, может быть, не будет жить, и пробежали эти судороги под гнедым подшерстком. Чюпахин, Нагавской станицы. Был в нашем плену вместе с Колычевым, застрелен косолапым Сажиным — обрыв. Быть может, Сажин прав — и надо брать Колычева? Леденев зарубил его брата, но почему же Колычев так запросто признался в этом ему, Северину? Какая-то необъяснимая, нечеловеческая дружба между этим казаком и Леденевым, взаимное доверие, противное природе. Сергей, конечно, верил в единение по вере — сквозь старую сословную и классовую рознь, непримиримую, казалось, ненависть и даже голос крови, — но тут было все-таки что-то не то. Что́ было между Леденевым, Колычевым и Халзановым, верней, обоими Халзановыми — братьями: убитым красным комиссаром и пропащим белым казаком? Имеет ли это значение — теперь, когда Деникин готовит фронтовой прорыв и есть только один, необходимый, несомненно живой Леденев?
