XXXVIII
Февраль 1918-го, Гремучий, Область Войска Донского
Кусая удила и всхрапывая, Аномалия била копытом, пританцовывала и рвалась на дыбки. Леденев со стыдом и презрительной жалостью оглядывал свой первый, на живую нитку схваченный, младенческого возраста отряд.
В сиянии голубовато-сахарных сугробов перед глазами возникали ряды его Ингерманландского гусарского полка на императорском смотру шестнадцатого года, и сквозь безукоризненную стройность незабываемой той силы видел он эту свально-раздерганную вереницу гремучинцев — сброд. Малахаи, треухи, солдатские шапки с овальными проплешинами от кокард, облезлые шинели, полушубки, зипуны, растоптанные сапоги, опорки, валенки. Когда бы не винтовки, шашки и металлические части сбруи, ничто бы не указывало на то, что колесо и плуг давно уж изобретены.
С полсотни угрюмых, заматерело-кряжистых фронтовиков. Пришедшие с Мироном казаки, вчерашние уланы и драгуны — Початков, Хлопоня, Дикарь… — сидят как влитые. Полсотни — несмышленый молодняк. Здоровые, с натруженными спинами и дюжими руками, иные — хиловатые, сыздетства подморенные нуждой, во всех — тупая тяжесть сырого существа. Безусые, голые лица, обметанные темным пухом губы, потешно оттопыренные уши. По-птичьи изумленные, восторженно распахнутые, шалые глаза, как будто пьяные от приобщения к неведомому, влекущему миру войны. Придется сосункам учиться на крови. Придется Леденеву нести за эти жизни крестную ответственность.
Толкутся, похохатывают и тотчас замирают, как только подъезжает к ним, по-воробьиному чулюкающим. Каждый видит его одного — точно так же, как там, на смотру под Хотином, десять тысяч гусар, казаков и драгун неотрывно впивали каждый жест государя, и наэлектризованный всеобщим благоговейным страхом воздух звенел и трепетал, словно перед грозой. Вот она, сила власти. А число не имеет значения. Только то, что в тебе. Умение внушить неподавимый страх перед собой. И твой собственный страх — страх вожака остаться в одиночестве, коль не удастся уберечь вот этих бестолковых, доверчиво глядящих сосунков. Сверлящая мозг тревога за них — как за свое добро, свою родню и даже будто члены собственного тела. И невозможность никого жалеть.
Надо что-то сказать. Как втолковать молодняку, какая жизнь их ждет, как надо беречься, к чему приготовиться? А главное, за что придется умирать?
— Послушайте меня. Половина из вас ишо вчера быкам хвосты крутили, а сегодня пошли от хозяйств воевать за Советскую власть. Да только не бойцы вы никакие, а мужики, из лыка деланные, пахари. А вот они стоят фронтовики, которые видали смерть, — они-то и втолкуют остальным, что доля ваша страшная. Для казака рубить — обыденное дело, он со смертью повенчанный, и шашка ему и мать, и жена. Овцы вы против них. Но только вот что вам скажу: без военной науки в бою никуда, но не наука главное. Почему нас германцы попятили? А потому что там мы за чужое воевали, за царево, на фабрикантов и помещиков работали, как быки на хозяина пашут в ярме. А теперь мы идем воевать за себя. За то, чтоб никто нас не гнул и жизнями нашими себе на потребу не распоряжался — ни богатый казак, ни помещик, ни царь. Всю жизнь только и слышали от сильных да богатых: «Знай свое место, голутьва». А кому его знать, наше место, как не нам же самим? Революция нам дала волю. Чтобы каждый босяк полной мерою брал от труда своего, а не сколько ему господин от этого его труда отмерит. Нам попы говорили: что Бог тебе дал, тем будь и до скончания века доволен, а чего тебе Господом не дано, то твоим никогда и не будет. Что ж, пожалуй, и верно. Да выходит ить так: дал Господь тебе силу, чтобы ты от нее себе сладил хорошую жизнь, или ратным трудом, или в поле, а земной господин у тебя отымает все, что ты наработал горбом либо выслужил кровью. Это что же за воля такая, чтобы пан от чужого труда жил, от твоей, стал быть, силы, какую Господь тебе дал? Я на Бога не жалуюсь — я господ над собою не желаю терпеть. На то и революция, чтоб каждый достигал себя, каким его задумал Бог, чтоб каждый сам себе был господин. За такую-то власть и веду вас! — Аномалию выхватил в свечку, вскинул палец к сияющей голубени небес, ткнул в холодное солнце над миром, указуя куда-то превыше всего, вырастая, вымахивая над перстом колокольни, над Христовым распятием, словно рвущимся в небо с цепей. — Если встал человек за такое, то уже не согнется. Кто робеет, ступай по домам. Кто со мной, повинуйся и помни: кто побежит из строя — смерть. Кто митинг на позициях откроет — смерть. И ишо: за конями глядите. Если вы не отребье, то каждый должен чистить коня.
Замолчав, он подъехал к Зарубину и Мирону Халзанову, что сидели в санях.
— Ну, Рома, даешь, — сказал Зарубин с непонятной, гадающей усмешкой. — Диктатор, Бонапарт. — И продолжил в ответ на его вопросительный взгляд: — А генерал Корнилов точно так же кончил свою речь, когда в Петрограде войска на мятеж подымал. Солдат должен чистить коня. Начал ты хорошо — кончил плохо, сомнительно.
— Ты что же, думаешь, что в красной гвардии, — продолжил за Зарубина Халзанов, — все на страхе держаться должно? На слепом послушании, как при старом режиме? Боец — истукан, болванчик, машина, безо всякого чувства живого, без прав? Идет вперед и не бежит от смерти только потому, что за это казнят?
— Ты либо глупой, либо новорожденный, — ответил Леденев. — За что ж тебе кресты на фронте вешали? Кубыть, людей водил, а не во всяких университетах слушал о правах. С чего на фронте гниль пошла? С того, что солдат бояться отвык. Оно конечно, кинули в окопы, а сами жирели на нашей крови — вот народ и изверился. Страх без веры — ничто, но и вера без страха — не вера. Революция каждому веру дала, что он есть человек, а не скот, да только многие так поняли, что они уж теперь никому ничего не должны. На все моя воля: хочу — испугаюсь, хочу — побегу. Что же это за армия будет, если каждый солдат в свою сторону станет тянуть: то живот у него вдруг прихватит, то делянка у дома не пахана. Ленин что нам сказал? Что надо поставить трудящихся под единую волю. Что либо народ будет армией, либо — тесто сырое: как хочешь, так его и меси. Вот и надо у этого теста к вере страх приложить.
Леденев повернул к своему слезно-жалкому войску.
— Сотня-а-а! Взводными колоннами, левое плечо вперед, марш!
Фронтовики и молодняк, толкаясь конскими боками, вразнобой повернули направо. Как колодезным воротом потянуло Романа на родительский баз. А Ася будто слышала — мелькнула за плетнем, застыла у воротцев, пунцовея накинутым на плечи полушалком. На миг Леденев ощутил себя, как голый на морозе.
На последнем десятке саженей ему померещилась в ней какая-то таинственная перемена, необъяснимая, пугающая даже отчужденность. Не то чтобы ее глаза, всегда сиявшие навстречу Леденеву, нынче были пригашены поволокой обиды, тоски, но светились какой-то другой, притаенной в глуби теплотой — или, может быть, тою же, прежней, но уже не ему предназначенной, обращенной вовнутрь, пусть Ася и сама, казалось, еще не понимала, что же в ней появилось такое, потребовав всего ее тепла.
На диковинную кобылицу под ним она посмотрела с естественно-детским испугом и будто бы спеша кому-то в себе объяснить, что бояться не нужно. Леденев понял все. Подъехав, свесился с седла и воровато, с томительным чувством бесправия коснулся ее головы.
