— Не порадуешь что же? — хрипнул неузнаваемым голосом.
— Ты про что? — подняла Ася взгляд, словно и впрямь не понимая — поражаясь, не веря, что он так рано угадал в ней перемену.
— Да кубыть не слепой. Как же мне свою кровь не почуять? Ну, так?
— Так, — прошептала она, посмотрев на него снизу вверх с умудренной покорностью, как будто отпуская Леденеву извечную вину мужчины, забираемого на войну или собственной волей идущего воевать за какую-то высшую правду; как будто говоря, что так и должно быть, что теперь — и с обидой, и с прощением, и с непрощением — все одно ей придется носить его семя, их плод.
— А мы вон, вишь, — за офицерами, — пояснил с деревянной улыбкой.
— Да уж вижу. Весь хутор гудит. У Грипки беда — казак ее, Григорий, с офицерами ушел. А ты за ним, выходит. Мне радость — ей слезы. Или наоборот… — Ася вдруг замолчала и припала губами к леденевской руке.
— Гляди себя, — дрожливо выговорил он, опять воровски обнимая и целуя ее, ловя себя на том, что примечает, что отряд утянулся уже за толоку и что чем-то, возможно, сильнейшим в себе он, Леденев, уж порывается за этой безголовой, уродливой росхлябью: привести людей к строю — от жены, от ее живота. — Тяжелое не подымай. Отцу перекажи: пускай тебя ото всего освободит. Даст бог, набегу в скором времени, попроведаю… ну?.. Ну прости меня, что все так.
Аномалия зло и, казалось, по-женски ревниво косилась на Асю, пыталась толкнуть ее боком, задеть головой. Леденев тронул с места, не сводя с Аси глаз, и, не вытерпев, дал шенкелей. Кобылица заржала ликующе, освобожденно — распалясь, захватила в намет, выбивая копытами бешено-частую дробь из настуженной, гулкой земли. Природа у нее и впрямь была бабская: рвать губы удилами что блядь вожжой учить, а чуть тронь за подпругой — отдатлива, от легчайшего прикосновения млеет, как жалмерка от мужниной ласки. Не поводья, не плеть над ней властны, а одни шенкеля.
Рассекаемый ветер забивал уши свистом, выдувал из глаз слезы, выжигал, притуманивал застывшее перед глазами Асино лицо, бередил обещанием дикой свободы и опрастывал душу от чувства вины.
Бесконечно знакомая, расстилается ровно и волнится холмами изветренно-выжженная, сизо-бурая степь, испятнанная бельмами нестаявших сугробов, причудливо расшитая, присоленная тусклым серебром примерзшего снега. Понуро сутулится прошлогодний бурьян по склонам вековых курганов, молитвенно клонится, жмется к земле, деревянно трещит и ломается на иссохшем корню под губительным натиском ветра. Таково и бегущим к зимовникам из-за Дона кадетам посреди бесприютной метельной степи. Зажиточные казаки дают им кров, подбрасывают хлеба, но примыкать к их войску не спешат.
Отряды походного атамана Попова текли и ползли левым берегом Маныча — враздробь, ручейками, с беспредельным простором для негаданного маневрирования. Куда повернут? Где решат переправиться, уходя в вожделенные сальские степи. Идут к Казенному мосту, чтоб взять Великокняжескую в лоб? Едва ли вчерашняя мастеровщина удержит казацкую лаву. Но можно и хитрее: Попов ударит в лоб, а Мамантов зайдет в правый фланг, переправившись ниже, а то и к Платовской рванет от переправы — там много богатых калмыков, имеющих большие табуны и сотни десятин: поди, уж кровью сердце закипает от нетерпения спихнуть свой платовский ревком, согнать мужичье со своих наследных земель.
Полусотня багаевцев (мужики пополам с казаками) под началом Мирона Халзанова шла впереди. Леденев со своими забирал ближе к плавням, рассылал по ветвящимся балкам разъезды, гонял к Мирону и выслушивал вернувшихся связных.
Степь оставалась мертвенно пуста, но кто-то в Леденеве, да будто и не в нем, а выше, могущий чистым духом взвиться над землей, все время чувствовал движение чьей-то явно враждебной, стерегущейся мысли, даже как бы движение пальца по карте, по извилистым складкам земли. Чуял, как кто-то дует на задрогшие руки, сложив колечком губы под заиндевелыми усами, и сызнова накладывает на трехверстку немного отогретую ладонь. И вот все чувства Леденева сосредоточились в одной звенящей точке, где Маныч можно было перебить коням по грудь, а в этот час и вовсе, надо думать, перейти по намерзшему льду. Он приказал отряду ехать шагом, и будто в ответ на догадку Романа подскакал на ашурковском кровном донце Дикарев. Выкатывая шалые глаза, отдыхиваясь, выпалил:
— Казаки… к броду правятся! Числом до двух сотен и конные все.
— Мишатка. Гони к есаулу, — толкнул глазами Леденев светлоголового парнишку лет семнадцати, который не сводил с него припадочно-восторженного взгляда прозрачных синих глаз на пухлявом лице.
Остерегаясь вероятных кадетских разъездов, он приказал отряду утянуться в балку и дожидаться в ней багаевцев Мирона. Следить за кадетами не видел нужды: дорога одна — прямиком на Соленый.
Подъехал Мирон: ничто на его бородатом горбоносом лице не выражало возбуждения и спешки, наоборот — угрюмое приготовление к мучительному неизбежному. «Своих рубить не хочет. Брата, — прочел Роман по складке меж бровей. — Чего же удивляться, что и Голубов вдогонку не торопится. Тоже брат у него, говорят, в тех кадетах».
Маныч переходили по холку в ледяной воде, идущей перекатами по крупам лошадей, чьи ноги то и дело теряли уплывающее дно. На правый берег вырывались вихрем, как из огненного пала, объятые с конями единой дымной дрожью. Не вдогон и не взапуски с переправлявшимися выше по течению кадетами, а будто бы в живительную духоту натопленного человечьего жилья, в домовитую горечь кизячного дыма, в кисловатую вонь и шершавую ласку овчин на печи. Вытягивая в стрелку Аномалию, Леденев вдруг всем телом ощутил невозможность остановить людей и самому остановиться. Обжигающий холод показался ему веществом посторонней, неведомой воли, которая несет и партизан, и офицеров к неминуемой сшибке.
Направо и налево — пустынные бугры, заметенные снегом курганы. Закатный край проясневшего неба все гуще розовел девическим румянцем и вот уж запылал расплавленной рудой — с неуловимостью вся степь преобразилась, чем дальше на закат, тем ярче залитая половодьем кровяного солнечного света.
— Гля, братцы, гля! — сипато закричал Дикарь, указывая вправо.
На выпуклом гребне бугра маячили всадники — десятка два, не более, разъезд. Ну все, увидели друг друга. Леденев твердо знал, что достигнет Соленого раньше, если только кадеты не пойдут в три креста, и потому прижеливал коней, заметно притомленных долгой скачкой.
Под раскаленным краем солнечного диска показался хутор — овечье скопище блистающих железных и как будто зажженных закатом соломенных крыш. Поглядывая вправо, на волнистую хребтину тянувшихся к хутору длинных отлогих холмов, Роман увидел черно-рыжий, перекипающий в машистой рыси сотенный бурун — и сердце его сжалось знакомым, долгожданным, ничем не заменимым чувством возбуждения. И как будто почуяв его взгляд на себе, офицеры прибавили ходу, резво ссыпались в балку, и Леденев с напрасной, запоздалой злостью на себя угадал немудреный расчет их неведомого командира. Давая Леденеву выскочить на выгон перед хутором, офицер занимал вон тот гребень как господствующую высоту для атаки — под уклон, камнепадом, нагорной водой.
