«Сомнут, — проскочила тревожная мысль. — Не выжму нужный бег навстречь — в снегу увязну». Придержав кобылицу, дождался Мирона:
— Глянь-ка. Сверху насыпаться думают.
— Ну и что ж, вон яры — с фланга не обойдут.
Наплывшая на гребень лава казаков не замерла, а безудержно хлынула вниз, затапливая выгон бешеным наметом и тотчас же, с неуловимой быстротой, как по невидимой излучине яристая вода, заворачивая Леденеву во фланг. Он снова ощутил себя на переправе — быстрина чужой воли захлестнула его мужиков много раньше, чем живая казачья волна, повернула мужицких коней головами навстречу течению.
Как будто бы сама земля пошла гончарным кругом, и крутые яры, защищавшие мнимый фланг Леденева, оказались в тылу у него — невозможностью бегства, открытой могилой. Тоскливая жалость и нищенский стыд плеснулись в Романе: фронтовики и молодняк гуртились в кучи, смыкали дуром повода, елозили в седлах, вертелись, выпучивая ошалелые, юродские глаза, насилу смиряли взыгравших — не по себе добытых! — кровных лошадей.
Он так долго и жадно хотел ощутить у себя за спиной покорную ему лавину всадников и лошадей, и вот она была за ним — живая и полная силы, но силы бессмысленной, косной, неподатливо-вязкой, как грязь, — а навстречу катилась другая, враждебная, не то чтоб подавляюще превосходящая числом, но пронзительно зрячая, умная, в полный мах отливавшаяся в свой единственный смысл — заклещить партизан и столкнуть их в яры, не позволив прорваться в открытую степь.
Кое-как с Дикаревым, Початковым, взводными выровнял строй, размахивая вырванной из ножен шашкой и тотчас во всю силу горла переводя немые эти знаки на человеческий язык. Поставил багаевцев держать левый фланг уступом назад.
Лицо Жегаленка, щенка, — в изумленно расширенных чистых глазах одно лишь ненасытное ребяческое любопытство, которое, как Леденев почуял, охватило всех: что за люди несутся на них? неужели и впрямь убивать? И, казалось, такое же острое, огромное по силе любопытство — разглядеть — несло и казаков, пока еще безликих офицеров.
Время выстыло, остановилось, каждый миг, неделимый отрезок его растянулся в длиннейший период. В уши сыпался садкий, сотрясающий землю гул сотен копыт, покрываемый бешеным шорохом снежного крошева. Натянутые на разрыв поводья подергивались, как веревки в пальцах звонарей. Аномалия, зло прижав уши и вытянув шею, отрывала сажени, но алый на закате клин нетоптаного снега меж двух враждебных конниц как будто и не таял, не сужался.
На миг Роману показалось, что все это уже происходило с ним когда-то, что некая чужая, неведомая сила, а может, сила его собственного темного нутра уже несла его навстречу этим людям, с которыми был разделен задолго до рождения, но и тянулся к ним, томимый неразъяснимым притяжением, похожим на тоску собаки, изгнанной из стаи.
Две конные массы, накатываясь друг на друга, со все возрастающими голодной жадностью и страхом впивались в ту последнюю черту, где станут различимыми уж не фигуры, а лица друг друга — вероятных соседей, а может, и братьев. В последний миг неумолимого сближения еще успеешь угадать знакомое лицо, но не сдержать летящего коня — надо будет рубить или уж пропадать самому…
«Вдруг там Мирон… Мирон… Мирон…» — все вокруг заглушая, с чугунным гулом билась в голове Халзанова единственная мысль. Попав в первый ряд с полусотней своих односумов-станичников, он видел черных против солнца всадников — как будто сатанинское подобие своих же, казачьих рядов, воистину клокочущее воплощение той черной злобы, которая, вскипев в иногороднем мужичье, наметом опрокинулась на казаков, тем нестерпимая и ненавистная, что в ней могла течь и одна с тобой кровь… и вот уж видел шаткий и слепой в самом себе, неповоротливый, как бычье стадо, строй: как вырываются вперед одни и жмутся колено к колену другие, как неуклюже держит шашки мужичье… и с изумлением — высококровных дончаков под зипунами и треухами.
И вдруг это стабуненное безголовье неведомо чьей волей переплавилось в текучее единство, надвинувшись не свалкой — бешеной стеной. Порывом притянуло к халзановскому взгляду ощеренные морды лошадей, припадочно-восторженные лица ребятни, сведенные, как кулаки для удара, усатые лица матерых бойцов с полубеневшими от страха и возбуждения глазами, и в тот же миг по всей казачьей лаве прошел электрический ток. Все разом увидели нечто, чего в первый миг не смогли осознать, — будто смерть самоё. Красно-огненную кобылицу с голым черепом вместо живой головы. Всадник был ей под стать — Леденев.
Матвей узнал его мгновенно, как если б впереди и на сажени три правее неожиданно вспыхнуло зеркало, но направить коня на него уж не мог. Косые взгляды их скрестились, но лишь скользнули друг по другу, не имея возможности впиться и обломить один другой.
На Матвея шел ладный, красивый мужик на буланом донском жеребце — по посадке драгун, тоже вроде знакомый, гремучинский… Разуваев Петро, лошадей перековывал… значит, будет рубить, как полено колоть, — стоя на стременах и наотмашь.
Леденев набирал на Карамышева, есаула и сотенного командира, который заходил к Роману справа, изготовившись с левой рубить, не давая закрыться правой дальней рукой через голову лошади. За миг до сшибки всех со всеми Матвей увидел, как они пронеслись сквозь друг друга, как Леденев на всем скаку качнулся влево, навстречу страшному удару, а не от него, змеиным выбросом клинка ужалил есаула в локоть, парализуя ему руку, распрямился в седле и догнал проскочившего мимо по шее смерчевым оборотом, словно вырастив шашку в своей левой руке.
Обрывом свесившись с седла, Матвей инстинктивным движением, снизу вверх полохнул кузнеца, привставшего на стременах с воздетой шашкой, — с капустным хрустом разрубил широкую, дубовым комлем грудь, пресекая последний подымающий вдох перед самым ударом на выдохе. Распрямился в седле и тотчас же увидел налетающего на него второго — раскрасневшееся, будто в стенке на Масленицу, безусое и голощекое лицо, совсем еще кужонка. Буравом провернул шашку в правой ладони, тупяком рубанул по открытому верху кубанки. Паренек вскрикнул зайцем и сник в покаянном поклоне, роняя разом шашку и поводья, — конь унес его за спину, распластавшегося на гнедой конской шее, как зипун на просушку, свесив руки к земле.
Две лавы схлестнулись, взборонили друг друга зубцами своих наилучших, уцелевших на сшибке рубак. Рукоять разгоревшейся шашки вкипела в ладонь, и Халзанов уже не смотрел, кто есть кто. Приказывали мускулы и кровь, а не он — своей крови. Он и того щенка бесхвостого не срубил только чудом — успевшим пробиться инстинктом стыда.
Вот-вот обрыв — крутой, в бурьянной непролази берег яра. Проложив к нему длинную просеку, Матвей на всем скаку заворотил запененного Грома, поволок вдоль обрыва своих. Потеряли Алимушкина… Рысакова… Петра Мартемьянова… Синилин, словно мучаясь зубами, придерживал отрубленную щеку, ронял с руки червонную капель. Седоусый урядник Евлахов с отчаянным неузнаванием таращился на свою узловатую кисть с кровоточащими пеньками пальцев — урубили.
Идущая подковой лава должна была забрать в себя, склещить своими флангами мужицкую отару, как веником смести ее в яры, но мужики не показали спин. Десятками легли под шашками, смешались, но полусотней на уступе сами смяли правое казацкое крыло, проломили проход и хлестали в него, уходили на север от хутора.
