Сергей открыл потрепанную книжку Пушкина на выученном наизусть «Делибаше» и начал зашифровывать свое донесение. «Делибаш! Не суйся к лаве, пожалей свое житье…» Обернулся на скрип половиц — Жегаленок.
— Кипятку вам принес да хозяйка картох напекла. Повечеряли бы, товарищ комиссар, а то ить на пустую кишку можно вовсе захлять.
— Садись, — сказал Сергей, — закуривай. Ты вот что скажи: как можно связь в степи держать — ну, между отрядами? Вестовыми понятно, а откуда их взять, вестовых, из кого — ну, чтоб скрытно, секретно? Кто у нас может свой эскадрон или штаб незаметно покинуть?
— Я так смекаю, вы об тех предателях подумываете — кто же их под Сусатский направил за нами и откуда какой подал знак? — осклабился Мишка. — И стало быть, какие могут нам произойти от этих гадов новые змеиные укусы? Давайте порассудим: у нас все полки выступают согласно боевой задаче, и всякий боец свою часть покидать не могет, потому как за то ему полагается кара. Я вот при вас аль при комкоре безотлучно, штабные опять же при нем, маршруты у нас все условлены — куда повернешь аль промедлишь, так зараз и спрос: куда провалился, к такой-сякой матери? Словом, каждый при деле, как бык на своей борозде, а есть и такие — ни к чему не привязаны.
— Это кто ж, например?
— А хучь вы, — подмигнул Жегаленок. — Сам себе голова. Вам-то, можно сказать, и комкор не указ. К какой бригаде захотите, к такой и пристанете. Политотдельцы то же самое. У тех комиссаров, какие в полках, само собой, тоже порядок, от собственных частей так просто не уйдут, да только ить есть и такие, что, извиняйте, не пришей кобыле хвост. Что есть они, что нет — когда в наступленье идем, об эдаких уже не вспоминаем. Или, скажем, каптеры, обозные, по снабжению всякие: в бой идешь — так уже никакого за ними догляда.
«А ведь и вправду, — восхитился Северин. — Вот они, невидимки. Снуют на глазах — из тыла к частям и обратно — никто и не спросит куда».
— А ежели б я к белым шел шпионить, — продолжал Жегаленок, — так рясу бы надел. С попа чего возьмешь? Святой человек. Нужда в нем у таких, какие в Бога верят, — он и молитву перед боем прочитает, и панихиду отмахает над убитыми. А что там у него под рясой, никто и не подумает.
«Шигонин, — шевельнулось у Сергея. — Идет, куда захочет, проповедник, и смотрят на него все с жалостным презрением и в бою берегут, прикрывают. Но то же самое и я, — рассмеялся он тотчас. — Не говоря уж, что Шигонин болен и последние сутки на стуле не держится, а не то что в седле. Ну а Сажин-то, Сажин? Кто с него будет спрашивать, где пропадал и куда направляется, если он-то и есть наше тайное око? А Колычев — ведь он не только вправе, но и умеет становиться невидимкой, как никто».
— Ну а разведчики? — спросил он. — Получается, тоже свободные люди.
— Могет быть, так, — ответил Мишка. — Да те ить по чужим тылам шустрят, а не по нашим.
— А что о Колычеве скажешь? Земляк твой как-никак.
— А чего ж я такого о нем расскажу, чего вам неизвестно? — ответил Мишка, настораживаясь. — В друзьяках не ходили мы не с ним. Он казак, я мужик, да и так-то — я ить, прямо сказать, сосунок ишо был, а он уже казак в своих летах: всю германскую, стал быть, прошел, воротился с крестом да в урядницком чине. А с Романом Семенычем враг был при старом режиме — волк с собакой, и те ближе сходятся. Роман Семеныч наш из босяков, а Колычевы, те, совсем наоборот, атаманского корня. Не то чтоб первые у нас в Гремучем богачи, а все ж хозяева́: курень под железом, лошадок косяк… А как с германской возвернулись наши хуторские, так будто и начал Григорий за Грипкой притаптывать — Роман Семеныча сестрицей-то. Как будто жениться хотел, а сам-то до своей сестры его не допущал: куда, мол, лезешь, голутьва, мужик навозный.
— А дальше что же?
— А дальше к хутору кадеты подступили — обои братья Колычевы с ними и ушли, к зимовникам бежали. А дальше он, Григорий, — слыхали али нет? — два раза к нам в плен попадал. Кубыть, под Жутовом, как помню, — это под Царицыном — нагнали казаков на склизкое, разделали Мамантова по первое число, и вот стоит он, Колычев, перед любушкой нашим, навроде как суслик у норки, из лица побелел, что покойник в гробу, ни рукой, ни ногой ворохнуть не могет — смекает, стал быть, смерть ему за все, а тут Роман Семеныч его и отпускает.
— То есть как?
— А так, со всеми вместе. Офицеров, известно, в расход, а простых казаков — восвояси. Другой, мол, раз не попадайтесь. Одно время было, никого не жалел — ввиду своей личной потери семейства. Да ежли бы он тогда, в восемнадцатом годе, до нашего Гремучего дорвался, кубыть, вовзят бы никого из казаков по хутору в живых не осталось, тоже как и домов их с имуществом. Рубил и простого, и пышного, и были мы Первый рабоче-крестьянский карательный полк. А после уж начал прижеливать, к себе казаков зазывать. Вот так и Колычев прибился к нам — это уже после Саратова.
— И отчего же это он переменился к казакам?
— А что ж их всех — под корень извести? Оно конечно, сорную траву из поля вон, атаманьев да кулаков, какие сами нипочем оружию не сложат, а темноту казацкой массы — из чего губить? Таких, какие зараз к Советской власти потянулись за прощением? Так и Мирон Нестратович, бедняга, нам гутарил, что казаки, какие труженики, мужику не враги. Нам главное — чтобы никто по всей земле от чужого труда не наживался. Мы нынче ему, казаку, вязы-то посвернули — чего ж, теперь в прах затолачивать? Какая ж будущая жизнь произойдет через такое истребление? А то ить выходит: свободной земли — заглонись, а пахать-то и некому. И так уж крови попились и трезвыми себя не помним. Иной раз сам себе страшный делаешься.
— Что ж, и комкор так думает? — Сергею показалось, что Мишка говорит с чужих чьих-то слов.
— А как же? Он-то нас и наставляет. Да мы, могет быть, без него вовзят бы озверились, уж ни баб, ни детей не жалели бы. Душой он уморился. Мы-то что? Из нас ить каждый на себя берет, сколько вынести может, а он на себя все и валит. С такого-то, пожалуй, переменишься. Я иной раз его будто даже и не признаю, — сознался Жегаленок с каким-то суеверным, полуребяческим испугом.
— Это чего же он такое говорит? — спросил Сергей как можно равнодушней и насмешливей, чтоб Жегаленка раззадорить, не спугнуть.
— Да ничего не говорит, а вот гляжу я на него: кубыть и он, а будто и не он — так-то он, любушка, в лице переменился с прежних пор. А я ить его знаю как облупленного. Оно понятно — весь пораненный. Слыхали, брешут наши, что пуля от него отпрядывает, как молот от ковалда? Да ить и железо на кузне погнется, коли гвоздить его до без конца. Куда как круглей на лицо раньше был, а нынче так уж высох через энту свою твердость — кубыть, и мать родная не признала бы. Другой давно бы кровью изошел, а в нем откуда что берется. И пулями до трех разов бывал проклеван, и коней убивали под ним — и уж так зашибался, что и встать, на погляд, не должон. Раз споткнулась под ним Аномалия — так и вылетел он из седла, ох и хряпнулся. Смотрим — нос провалился, и кровь под глаза ему кинулась: смерть живая, а не человек. И вот в таком-то диком виде зараз же на коня: казаки увидали — бежать. Так и нос у него покривился, по-скопчиному свис. Потому-то, могет, иной раз и поблазнится: он, да не он. Не с таким мы Романом Семенычем выходили в поход.
