— А разве их сыны не встанут против нас — за отцов-то своих, коли мы их вот так будем переводить? Казак у нас на Маныче богатый, тоже как и калмык, однако же сам говоришь, что за оружие пока взялась одна верхушка. А все, кто посередке, пока ишо раздумывают, к кому им прилепиться. А сколько против нас пойдут, когда прознают, что ты их отцов пострелял, братов, свояков, хуторских, какие по домам сидели смирно, а хучь бы и лаяли против Советов, да пока никого не кусали? Сам же их оттолкнешь своей лютостью. Откачнется от нас и середка. Не горстка, а тысячи встанут — не за старый режим, а за жизнь, за обиду свою. За родню остервятся, и пойдет кровь за кровь.
— Поздно, Рома, увы. Кровь уже пролилась. Сам ведь знаешь: в Багаевской, в Манычской, в Егорлыцкой, в Мечетинской — везде уже свои белогвардейские дружины. Свыше двух тысяч сабель. Ну вот и представь, что эти борцы устроят по окрестным хуторам примерно то же самое, что и калмыцкая дружина в Платовской. За вашу, партизанскую, родню возьмутся — как тогда запоешь?..
Клещами тянуло в Гремучий, домой — увидеться с Асей, накрыть ладонью притаенно, еще неосязаемо наполненный живот, коснуться сердцем и почувствовать сквозь мягкую преграду: да, в ней есть — его, леденевское, семя, их плод, размером с детский кулачок, с новорожденного цыпленка, не приснилось, как не привиделась ему в бреду тифозном и Ася сама, и Асино сердце толкает единую кровь за двоих по паутинно-тонкой сетке жилок, пронизывающей крохотное тельце голого птенца, а может быть, он весь отлит из крови, какого-то неведомого изначального живого вещества.
Леденеву казалось, что сын, и хотелось, чтоб сын. Он помнил брата и сестру в младенчестве, их поросшие редким пушком головенки, их смугло-розовые сморщенные личики, выражение, что ли, всесильного права завладеть материнским соском. Он знал, каков новорожденный человек, но ему представлялось что-то вроде открыточного херувима, сияющего нежной белизной фарфора, пышнотелого и пышнокудрого, с фигурно изогнутым маленьким ртом и отрешенным, кротким взглядом неотмирно синих глаз, устремленных куда-то превыше, на доброго Бога, что судил своим ангелам только рождение. Он знал, что это только мертвое, дешевое подобие того, кто будет, но ему не хватало силы воображения, чтоб прозреть в дароносице Асиного живота свое будущее.
И вот он поднял сотню и двинулся домой. Исполинской верблюжьей кошмой, в причудливых солончаковых бельмах нестаявшего снега, стелилась под копытами нагая, щетинистая прошлогодними бурьянными будыльями сизо-бурая степь. Синели русла балок, нарастали и таяли бесконечно знакомые очертания древних курганов, дувший встречь ветерок наносил горький запах полыни. Духовитый настой щекотал леденевские ноздри — Аномалия всхрапывала и отфыркивалась, помахивая своей лысой головой.
Со всех сторон диковинной и дикой, не похожей на прежнюю — ни на какую — выдавалась вот эта еще не война. Тем мила, чтоб под боком у каждого оставался родимый курень. С разъездом ли, с отрядным ли набегом, с разрешения ли командира или вовсе без спроса пускал коня наметом красный партизан, равно как и «вольный» казак, отмахивал верст двадцать-тридцать напрямки и загребал в объятия жену, детишек и родителей, а то и ночевал с жененкой или любушкой. «Так можно воевать, — пошучивали леденевские бойцы и тотчас добавляли: — Помирать обидно».
Бывало и такое: нос к носу сталкивались на родном проулке вчерашние соседи — донской казак и красный партизан, — не зная, что и делать на слуху у своих домочадцев: палить друг в друга или разъезжаться. Несоизмеримо обидней и как-то стыднее было б лечь у своих же воротец, на станичной толоке, которую ископытил подпаском, погибнуть в дороге домой, в летящем предвкушении свидания с родными, даже прямо у них на глазах и под жалкий их вскрик или хохот безумный.
Голубоватым куревом дымилась бархатистая черная зябь, призывала к себе человека — хозяина, пахаря, и, давно уж холодный к труду своих прадедов, Леденев с темным чувством стыда и безвыходной грусти ощущал ее брошенность, ее даром разбуженную жизнетворную силу. Ощущал, как тоска просыпается в каждом из едущих с ним мужиков. Забросить бы винтовку с шашкой да взяться за чапыги, пойти по черной борозде за плугом, всем телом чувствуя податливость взрезаемой земли… «Нет, чужая земля, — оборвал он себя. — Рвать ее из-под ног у богатых. Не может быть у бабы двух мужей, и у земли не может — двух хозяев».
С перевала открылся Гремучий: стена пирамидальных тополей, овечья отара соломенных крыш, осколками раздавленного зеркала горящая на солнце кровельная жесть богатых куреней, отцова мельница с просвеченными солнцем, словно лучащимися крыльями. Он уже был готов придавить Аномалию, полететь за своим покатившимся под гору сердцем, но в тот же миг почуял на себе чей-то далекий, по-звериному пристальный взгляд.
Он знаком приказал колонне партизан остановиться, перевел глаза вправо, на гребень уходящей к Манычу широкой извилистой балки, и будто бы услышал конский храп, и срывистое сиплое дыхание, и частый бой сердец, как если б сам притих там, в глубине, и ждал команды.
От околицы, от ветряков, от отцовского дома потянуло по-зимнему, студью. Оттуда на отряд смотрели сквозь прицел. Пропустят за балку и ахнут навстречу сколоченным залпом, а те, что схоронились в ней, наметом хлынут в тыл. Сколько их? Уходить?
Невозможность вступить в родной хутор, ни разу не испытанный животный, обессиливающий страх за Асю разъярили его.
На гребень перевала поднялся лишь взвод партизан, остальные застыли на изволоке, невидимые для засевших в хуторе и прятавшихся в балке чужаков. Леденев приказал развернуться в две линии и стоял на хребте, выжидая. Рыли землю копытами, всхрапывали, порывались удариться в пляс застоявшиеся дончаки, перезвяк трензелей донимал, точно мошка скотину, — все таким же пустынным оставался бурьянистый гребень невидимой балки… Леденев показал двум взводам тронуть шагом и начал забирать направо. Ключом ударили из балки мохнатые папахи, гривы, кони, выхлестывали и развертывались лавою на чистом — не меньше сотни казаков неведомо какой дружины. На корпус впереди — осанистый казак на горделивом светло-рыжем кабардинце.
Ощерив плотно сомкнутые зубы, Леденев вырвал шашку. Повернул своих влево, забирая в намет, потянул за собою казачью подкову, уводя к плоскодонной отножине Скотьей могилы — ниспадавшего к хутору длинного и обрывистого буерака, куда издавна сбрасывали костяки павших в мор лошадей и коров. В аккурат развернуться полусотне бойцов, но рассыпаться лавой, размахнуться охватными крыльями берега не дадут, обкорнают, затиснут, и придется сшибиться лоб в лоб, без простора, без флангов.
Настигающий клокот копыт лопнул первым винтовочным выстрелом, на скаку Жегаленок припал к конской шее, выкатывая на Романа восхищенные глаза, как будто требуя посильного лишь Леденеву чуда.
Ослепшая в гончем угаре, казачья сотня вытянулась клином и вонзилась в отножину. Впереди рвал сажени все тот же казак — Шерстобитов, урядник, веселовский рожак и халзановский будто полчанин, с грозно-властным разлетом сходящихся на переносье бровей.
Леденев показал разворот. Взрыхлив на повороте снег, десятки конских ног прожгли в атаку — как четыре под ним, словно в каждого бесом вселился. Сходились на галопе, так что времени — на единый удар. Раздутыми ноздрями хапал воздух кабардинец, вытягиваясь в стрелку над землей. На последних саженях Шерстобитов, матерый боец, резко свесился влево, уходя от удара, изготовясь мелькнуть, проскочить и рубить Леденева по шее оборотом назад. Леденев, угадав его замысел, полувольтом послал Аномалию в сшибку — та литой своей грудью вломилась в плечо кабардинца. С хватающим за сердце визгом опрокинулся тот под нее, втолакивая в землю своего беспомощного седока. Кинув в левую руку клинок, словно выхваченную из костра головню, Леденев встретил первый удар, мгновенным выворотом кисти стряхнул с клинка чужую шашку и, жгутом крутя руку, полохнул казака поперек широченной груди. В молитвенном восторге округлились светло-карие глаза, арапником стрельнула кровь из длинного разруба.
