Наметом пронизав смешавшуюся конную толпу, он крутым пируэтом повернул Аномалию вспять, осадил, огляделся. Над Кожухом нависли двое, полосуя с боков, — заплавив пол-лица, с отесанной башки Ефимки падала калиновая кровь, горела, звала на подмогу. А рядом кряжистый казак разделывал вертящегося Жегаленка — тот легко кидал сбитое тело то вправо, то влево, но ответить не мог, не умел, хоть шашку не терял, и то спасибо. Достал Мишкин локоть казак, пролечил ему руку и уже замахнулся рубить безоружного — как от солнца закрылся Мишатка здоровой рукой…
Леденев, наскочив, дико гикнул, жиганул казака меж лопаток. Тотчас дал Аномалии шенкеля, прибивая ее задом к заду каракового жеребца — Аномалия с визгом лягнула чужого, отбивая того от израненного Кожуха… Леденев, вертясь флюгером, дал чернявому, смуглому, с коршунячьим халзановским носом, широко размахнуться — от груди Аномалии полоснул снизу вверх, встретив лезвием толстую кисть, и немедленно следом рубанул в переносицу. Шашка въелась на полголовы — смуглолицый, ослепнув в три красных ручья, запрокинулся и тянул на себя леденевскую руку, словно стиснув клинок волкодавьими челюстями.
Никогда не вдевавший правой кисти в темляк, чтоб в любой нужный миг кинуть шашку из ладони в ладонь, Леденев разжал руку и свесился вбок до земли, словно на джигитовке, вклещаясь в чужую, вертикально воткнувшуюся в землю шашку.
Выпрямляясь в седле, восходящим ударом рубанул в желтый локоть налетающего казака и немедля погнался за ним, обезрученным, с расчетливой жестокостью: «смотрите!» — поймал его за чуб на всем скаку и тотчас же провел клинком по шее, всей силой кобылицы срезая, отрывая ему голову… воздел ее, как некий священный сосуд в алтаре, и, устрашающе-хрипато, взвизгивающе гикнув, расплескивая кровь последнего причастия, швырнул навстречу новым казакам. Еще мучительно живая, та глухо тукнулась под конские копыта и, как взорвавшаяся бомба, разметала казаков. Во весь мах заломили назад по отножине, вырываясь на чистый простор. И вот тут им во фланг и ударили прибереженные в утайке за увалом партизаны. Распаленные кровью, летели вдогон, завывая и гикая обрекающим криком.
Леденев набирал на караковый круп и распоротый наискось на спине полушубок. Светло-русый красивый казак, не кужонок, по всему, фронтовик, озверело лупил коня фухтелем шашки и оглядывался на Романа — с молитвенным восторгом, как в глазах того зарубленного, с ожиданием чуда, как Мишка, с той только разницей, что леденевская пощада и была б для него этим чудом.
Он мог отбиваться, но Леденеву захотелось испытать себя: если сможет сейчас подавить своей волей вот этого, значит, сможет и дальше, всегда останавливать каждого, всех — протянул безоружную руку к запененной морде чужого коня и схватился за повод. А казаку не то что шашку тяжело было поднять, но и единый волосок на голове нести. Не отрывая глаз от Леденева, он с судорожной силой осадил храпящего и тяжело носящего боками жеребца.
— Сто-ой! — крикнул Леденев своим, заворачивая казака в поводу. — Брось их к черту!
Десятков пять бегущих, рассыпавшись по чистому, помчали кто куда: одни сворачивали к хутору, другие во весь мах скакали к балке — кануть в ней, провалиться сквозь землю.
— Слазь, — велел казаку, а тот уж сам сползал с седла, слабея от потери воли, словно от потери крови. — Кто такие? Откуда?
— Казак Анохин Тит, ваш… тарщ… — Страх, стоящий в глазах по края, разом выплеснулся на лицо казака, смывая и размазывая твердые черты. — Сам рожак с хутора… хутора… Процикова! Попутал, черт меня попутал… сполох ударили — так я… силом мобилизованный! Офицера́ сманули! Задурили! Иду — куда, не знаю! — И просипел срывающимся голосом, стекая на колени: — Товарищ! Ангел смерти! Не губи! Детишков двое у меня! Жененка одна жилы рвет! Христом заклинаю!
— В хуторе сколько вас?
— С полсотни… в левадах… Христом-богом, ваш тарщ… — И закричал, как паровоз: — Не убивайте!
Еще троих пораненных, подплывших кровью казаков, попа́давших и снятых с лошадей, поставили рядом с Анохиным — безногими обрубками торчали, как нищие на паперти, клонясь головами к земле в немом ожидании милости, в мучительно не обрывающемся ожидании удара.
При задушенных вскриках Анохина вздрагивали, непроизвольно подымая на Романа бледные, до капли похожие лица, впивались в него с отчаянным усилием поймать и угадать значение каждого жеста, и тотчас прятали глаза.
— Ты вот что, Тит, — сказал Леденев. — Садись на коня, езжай к хутору. Перекажи своим, чтоб уходили. Да чтобы с этого конца, у меня на глазах. Иначе я на Проциков пойду, а дальше на Веселый — догоняйте меня, там и цокнемся, возле ваших базов. И вбейте себе в голову, как святую молитву: в Гремучий дорогу забудьте. Ишо раз придете — никто жизнь не выпросит.
— Я зараз, ваштарщ! — Анохин толкнулся и тотчас оборвался на колени, безного пополз к своему жеребцу, не спуская с Романа вымогающих глаз, как будто заклиная и вправду отпустить, не передумать, как будто боясь: отведет — и лопнет голова под косо павшей шашкой.
Ощупкой ловил повод в воздухе, усильно толкнулся с колен, поймал, подтянулся, схватил под уздцы жеребца, с каким-то пьяным наслаждением ругая его грязными словами. Схватившись за луку, метнул себя в седло, взял с места в намет, взрывая копытами снежное крошево.
— А энтих что ж, и впрямь отпустим зараз? — кивнул Кожух на пленных. — Ить встренемся ишо.
— Своими займись — пораненных нету? — Леденев, как и все, смотрел на пленных с жадным любопытством: как смотрят на нас? до края дошли в своей злобе? дрожат, боятся нашей силы? — но, в сущности, мысль его давно уж кружила над родным куренем, а любопытство к казакам перерастало в тягостное чувство.
«Поганая войнишка. Хуже нет, чем вот так, у своих куреней, перестреливаться. Да погоди ишо: засядут эти в хуторе — чем выбьешь? А Кожух уж и пленных готов поколоть в черепки. Мало в Платовской крови друг другу пустили. Расправами больше людей извели, чем в бою. Сегодня за пленных взялись да за стариков-брехунов, а завтра за кого?.. Засяду в Гремучем — пускай приходят в гости, кто желает. Нет, тоже не дело. Навалятся все разом: багаевцы, меркуловцы, егорлычане — и раздавят нас в мокрое, ни хутора не будет, ни отряда. Мало нас, слишком мало. На одном месте сидя, хребет казарве не сломаешь. Может, впрямь по-зарубински делать — так страшно, чтоб все хвосты поджимали, как только завидят меня. Так делаю уже. Чего ж ишо? Казнить? Огнем, как наших в Платовской?»
Он снова посмотрел на пленных: на лицах двоих молодых была благоговейная готовность подчиниться, вцепиться, как собака в брошенную кость, в подаренную жизнь, поклясться в вечном мире родными матерями. На скуластом калмыцком лице пожилого сивоусого вахмистра затвердела униженность.
— Ну что, казацство, кто куревом богат? — куражился Жегаленок. — Давай-давай, делись с трудовой беднотой, а то ить с потрохами отыму. Уж дюже мне желательно узнать, какого они у вас цвету. Вот так, сердяга, молодец, сегодня табачком, а завтра, кубыть, и землицей со мною поделишься, и будет у нас тобой мир и полное согласие. Заживем, пахарь с пахарем… А ты чего глядишь, как волк из ямы? Равняться не желаешь? Обида кровя пьет? Умрешь, а своего не выпустишь? Так с такими, как ты, разговор у нас будет короткий. Мы зараз вам вкололи, а завтра навовсе концы наведем, понял, нет? А хочешь, зараз же тебя царю небесному представлю? Хочешь, голову, говорю, срублю?!
