— Ну, это, Виктор Станиславыч, обобщение, — отмахнулся Кадыкин. — А я занимаюсь одним человеком, с понятными, вполне земными устремлениями, о чем Матвей Нестратович и говорит. Или что же, вы полагаете, что полуграмотному мужику доступен и внятен подобный замах — на создание нового мира?
— Так в том-то и сила большевистской идеи. В дерзанье не на есаульские погоны и не на ветряную мельницу, а на соперничество с Богом, на то, чтоб по себе такой уж след оставить, как и космический булыжник на земле.
— Дерзанье вши бунтующей, — покривился Кадыкин.
— Так ведь вше не втолкуешь, что она всего-навсего вошь. А что касается Леденева — не знаю потолка его способностей, но замах у него много выше есаульских погон, уж поверьте.
— Попытка не пытка. Найдутся и другие способы подействовать на вашего титана.
— Это какие же, позвольте полюбопытствовать? — наострил глаза Яворский.
— А это как получится, Виктор Станиславович. Для начала попытаться соблазнить — не все ж ему, антихристу, смущать казачьи души.
— Гиблое это дело по нынешним временам — идти к противнику парламентерами. Договаривать в петле приходится.
— Ну, значит, мы не ограничимся переговорами, а вернее подметными письмами.
— Так на что же вы нам предлагаете согласиться? После узнаем? Наше дело телячье — поел да в закут? — Яворский будто перевел на русский немую Матвееву мысль. — Видите ли, Петр Порфирьевич, у нас с Халзановым есть принципы, весьма немудреные, и я нынче уже не уверен, что твердые, но, знаете ли, иногда что-то такое начинает ершиться внутри — восстает.
— Ну хорошо. Не получится купить… — сказал Кадыкин напрямки и тотчас же отмел договоренное Матвеем про себя наивное «убить», — тогда попробуем поссорить, разуверить антихриста в большевиках.
— Каким же образом, не представляю, — выспрашивал один Яворский, а Матвей онемел — в какой-то жарко-ядовитой духоте, в невылазной трясине, что навалилась на него по-женски мягко, уступая его мертвой тяжести и беспомощной силе, засасывая, подымаясь, подкатывая к самому лицу.
— Сразу видно, Виктор Станиславович, что вы не знакомы ни с политическим, ни с уголовным сыском.
— Избавил Бог, — сцедил Яворский.
— Эти большевики, глиномесы, творящие из праха нового Адама, чертовски любят все железное — железную волю, железных людей. Фанатики, Муции Сцеволы, переносят огонь. Такими они себе представляются. А я вот за двадцать лет службы таких не встречал. Упорных, непреклонных, не исправимых даже каторгой — это сколько угодно, но чтобы человек был весь железный… Э, нет, непременно отыщется что-нибудь мяконькое. Вроде и зацепить его не за что — ни тебе самолюбия, ни порока какого, ни блудного помысла. Чист, как святой перед последней исповедью. Да вот только один не живет человек. Обязательно надо любить. Не отца, так жену, не детей, так товарищей по революции — их презрение страшно. К кому-нибудь да надо прилепиться, чтоб стали два одною плотью либо тысячи — единым организмом.
— В таком случае увольте, — отрезал Яворский. — Предпочитаю получать железом по башке, а не лакомиться мяконьким.
— Ну начинается. — Кадыкин будто и не ждал другого. — А не напомните ли, кто сказал: «Мы должны принести свою честь в жертву России»?
— С этой девственностью я расстался еще под Ростовом. Теперь же стараюсь воздерживаться хотя бы от каннибализма.
— Так что же, я вам предлагаю младенцев терзать? — поморщился Кадыкин на эдакую глупость. — А вот если бы в ваших родных местах, — блудливо-приглашающе скосился на Матвея, — объявилась еще одна красная банда и разорила леденевское подворье, обгадила, избила, оскорбила… установила, одним словом, справедливость, за которую он и воюет, — как тогда бы запел? Увидев отца своего, сидящего на собственном базу, аки Иов на гноище?
— А если он не оскорбится? — поморщился Яворский, словно ему горячий уголь к голой коже прислонили. — Тогда еще раз оскорбить да побольнее — по самому мягкому? Нет, Петр Порфирьич, вы либо крест снимите, либо портки наденьте.
— Ну а вы, сотник, что же молчите? — ласкательно вгляделся в Халзанова Кадыкин, и Матвей наконец не умом — животом понял все: нож в спину Леденеву, туда, куда не бьют, нельзя бить человека, туда, куда и зверь-то если бьет, то безо всякого умысла, не понимая, что́ у человека отымает.
— Прошу простить, ваше высокоблагородие, — ответил он, нарочно впрыскивая в голос сожаление. — Я казак, мое дело — рубить, а к энтому, чего хотите поручить, негожий, неспособный.
— К чему неспособный? — засмеялся глазами Кадыкин, давая понять, что видит, что Матвей уже нарочно простоватит свою речь, в то время как и пробке должно быть понятно, что делать, и что если Халзанов откажется, любой хорунжий или вахмистр исполнит то же самое. — Ходить переодетым в тыл, уничтожать врага и разорять его запасы?
— Со стариками воевать да с бабами, — ответил Матвей вызывающе.
— Ну вот что, сотник. — Кадыкин будто даже и зевнул. — Багаевская полусотня ваша в составе нового полка все едино уходит за Дон. Очистить от большевиков родную землю — надеюсь, это не противоречит вашим принципам? Переходите под начало генерала Семенова и под обязанность оказывать Особому отделу, то есть мне, любое содействие. Не смею задерживать вас, господа…
— А ведь он тебе жизнь спас, равно как и мне, — сказал Яворский на крыльце, раздергивая ворот кителя.
— Зато под Соленым едва не убил, — потрогал Матвей рубец на затылке. — Клятву-то помнишь, какую в Бердичеве друг дружке давали? Помяни, помяни — вижу: помнишь.
— А ты знаешь, — ответил Яворский с несвойственной ему серьезностью, — порой мне кажется, что эта клятва — единственное настоящее, что у меня осталось.
— Нет клятвы, — холодно сказал Матвей. — Мы знаешь как друг дружку под Соленым убивали? Никого так достать не хотел, как его. Кубыть отнимает он у меня что-то самое дорогое. Жизнь-то жизнь, а ишо вместе с жизнью… не знаю чего. Может, клятву ту самую, а? Я, может, и дальше ее соблюдал бы, когда б он первый не нарушил. А ежели он преступил, так чего же, мне жизнь отдавать? Да и поздно считаться, кто первый. Могет быть, и я виноват — так от того лишь ишо больше злобы на него. И ясно ить: скрестятся наши с ним дорожки ишо раз — ни он меня, ни я его не пожалею. Оно ишь как пошло: родной брат, и то нынче красный насквозь. Нет на этой войне ни сватов, ни братов… Да только тут уже другое — что полковничек этот задумал. Ну вот я и прикидываю: не меня — так другого по его, леденевскую, душу пошлет, кто ни клятвой не связан, ни вовсе… от себя самого уж не прячется, как, бывало, за Бога, — помнишь, ты говорил? Так уж лучше меня, чем таковского, а? Если буду поблизости, так, могет быть, и выручу. Ну, семейство его от беды.
XLIII
Февраль 1920-го, Маныч, Кавказский фронт
Шли будто уж в одном исподнем. Литой, мерзлый воздух жег липким железом. Стекленели животные слезы в глазах, и ломило в груди с каждым вздохом. Садящееся солнце, задернутое дымной мглой, просвечивало как сквозь матовое стекло. Какая-то надмировая, космическая тишь незыблемо стыла по всей замертвевшей степи, лежащей под снегами будто миллионы лет. Безжалостная красота торжествовала во всем этом огромном снежном мире, где человека будто еще не было и никогда уже не будет, где люди уже были не нужны — само их неприсутствие и стало обязательным условием вот этой нерушимой красоты.
