Лошадиное порсканье, скрип седельных подушек, звяк сбруи, мягкий гул тысяч конских копыт не нарушали в этом мире ничего и разве только подтверждали, что ты еще жив, еще слышишь и чувствуешь.
Яворского уже не била дрожь. Не только руки в тонких шерстяных перчатках и ноги в стременах, но будто уж и сами легкие залубенели и сердце, казалось, не билось. «И сердце мое ледяное… уже не болит… не болит», — бубнил он про себя начало чего-то еле брезжущего, повинуясь неискоренимой привычке к составлению слов, идя за этими словами, как легавая собака по прихотливым петлям заячьих следов.
Рядом ехал Извеков, похожий на монаха в насунутом остроконечном башлыке. На плечах у обоих давно уже были нашиты погоны. Густая конная колонна 7-й Донской бригады, к которой примкнули они, уйдя за Маныч после той засады у Балабинского, змеей ползла по балкам, совершая обходной маневр и нацеливаясь в правый фланг растянувшейся, растрепанной 9-й армии большевиков — ударить в стык ее с 8-й и прорваться к Багаевской, к Дону, на расстояние дневного перехода от Новочеркасска. Правее шел Кубано-Терский корпус генерала Агоева — на тонконогих кабардинцах и приземистых, двужильных карачаевцах.
Курились белым паром морды дончаков, клубились облачка дыхания у выжженных морозом безулыбчивых лиц с заиндевелыми бровями и усами, глаза, тоскующе пристыв, смотрели тускло, едва храня животный теплый блеск.
Весь страшный корпус Леденева теперь был правее от них — если вклинится в глубь рассеченного белого фронта, устремится на Проциков, увлекаясь прорывом, то упустит их за спину бесповоротно, и перед ними, конной лавой, останется лишь красная пехота, до беззащитности неповоротливая — обреченная. Но упустит ли, а? Да и сами — дойдут ли по этой заснеженной мертвой Луне, сквозь этот воздух, что скипелся до твердости камня по обе стороны сиротской клетки ребер и уже не кусает — раздавливает? Мороз, мороз — во всех походах, и в том феврале, в незабвенном Степном, и в этом, два года спустя. Господь отступился от нас? Но разве же красным теплее?
С неуловимостью сгустились сумерки, мороз нажал еще — до одеревенения, до растительного безразличия к участи, до какой-то уж радости исчезновения, и как будто уже и ненужно проступили в сиренево-пепельной мгле миражи нищих хат. Измученные взводные колонны на рысях рвались в тепло, спирались в проулках, ругались, едва не дрались за места в куренях и сараях.
Офицерам 2-го полка достался выстывший заброшенный курень с разбитыми окнами — по горницам тянуло мертвым холодом, но искать дом теплее уже не было сил. Все двигались словно лунатики, кандальниками, бурлаками.
— Алимушкин, печь.
— Застрелите, вашбродь, а на двор не пойду. Силов моих нет.
Валились где придется, лепились и жались друг к другу, пытаясь согреться, взаимно напитаться неведомо где в теле сохранившимся теплом… и вот зачадили сырые дрова, в глазах и горле защипало от едкого дыма, завоняло овчинами, сукнами, ременной амуницией, портянками, и вместе с этим смрадом неведомо откуда — от печи ли, из самой гущины ли скучившихся тел — божественно-живительное потекло и окрепло тепло. Оно лилось извне, исходило от каждого ближнего и уже распускалось внутри, в животе — как ответ, как признательность каждого каждому.
Затиснутый соседями, Яворский благодарно терпел их живую, вонючую тяжесть в обмен на сугрев. «Вот это я и буду вспоминать, если, конечно, доживу до богадельни, — подумал он, нашаривая портсигар. — Вот этот ночлег и тепло перед тем, как опять подыматься в седло и идти убивать. Да еще тот костер, вокруг которого, наверное, и волки, замерли, на время связанные шатким перемирием перед таким необычайным светочем, которому как будто и неоткуда взяться. Да-да, в Карпатах, с Леденевым и Халзановым, с Зарубиным, которого мы все-таки убили. Такая же бесстыдная, звериная потребность человека прижаться к человеку. Почему же нам всем, уставшим от взаимного убийства, издрогшим, обмороженным, не прижаться друг к другу, чтобы не околеть? Наконец отогреться… Ага, возжаждут все любви — и взрослые, и дети… веселые звери вмешаются в игры, и девушки в пляске прильнут к ягуарам. Нет, тут уж надобен какой-то небывалый, чудовищный мороз. Полюс холода. Окончательная чернота. Наверное, должны прийти чужие — как самая мертвая стынь, такие уж совсем нечеловеки, с таким непризнаванием всех русских, всех детей людьми, чтобы поняли все: друг друга убивать уже нельзя — нас всех идут убить чужие».
— Какие чужие? О чем ты? — толкнул его Извеков.
— Не знаю. Видимо, германцы — исконные враги России. Чудовища из преисподней, железные машины, марсиане, — ответил он, поняв, что бессознательно бормочет вслух. — Но ясно, что это должны быть не люди.
— Ты, брат, не заболел? Похоже, бредишь?
— Это давно мое единственное состояние.
Отогревшись, офицеры завязали разговор.
— Слыхали, господа, под дедушкой Антоном конь споткнулся на смотру? Свалился у всех на глазах. С палкой ходит наш главнокомандующий.
— Постыдились бы, сотник.
— Недобрый знак, хочу сказать.
— Да вы еще и суеверны, как баба.
— Как считаете, господа, провели мы Леденева? Увлечется преследованием? — спросил молодой подхорунжий с щеголеватыми усишками на женственном лице и влажными газельими глазами, Аркаширин.
— У этого мужика очень чуткий нос, — ответил есаул Бурмистров. — Оперативный кругозор, стервец, имеет — нельзя не похвалить.
— Вот кого бы достать, — мечтательно протянул Аркаширин. — Что же вы, господа партизаны? Ходили к черту в гости, да так с ним и не свиделись?
Взгляды всех обратились на Яворского с Извековым.
— Вас там не было, подхорунжий, — сквозь зубы процедил Извеков, глядя перед собой. — Да будет вам известно, убить его, как выяснилось, вовсе невозможно.
— Это что же, он заговоренный? — засмеялся Аркаширин. — Не врут казаки?
— Да представьте себе: одного с седла снимешь — вырастает другой. Тело рушится и умирает, а дух вселяется в другого человека — и вот вам новый Леденев. Такой же и еще страшней. Слыхали сказку про бессмертного дракона, которого никто не мог убить?
— Да, много Леденевых у красных, — согласился Бурмистров. — Талантлив наш народ. Так что нечего сетовать на одного. Заметил сей красный Стюарт наш маневр или нет, а легче нам от этого, пожалуй, и не будет. Морозец-то, а? Не дай бог заночуем в открытой степи — так поутру уж многих не добудимся.
Заговорили о стратегии, о предстоящей завтра операции, о паническом страхе целых красных стрелковых полков перед шашкой и об их же безумном, человечески необъяснимом упорстве.
Все тесней прижимались друг к другу, проваливались в сладостное забытье, ворочались, толкались, ругались грязными словами, как под хлороформом.
— Что же ты, брат, раздумал дезертировать? — сказал Извеков в ухо Виктору, по-прежнему выстукивая зубами от озноба.
— Дезертировать нынче, мой милый, не столько бесчестно, сколько попросту глупо — замерзнешь.
