— А кто за Манычем живет, сейчас же всех вести к Казенному мосту, покудова не поздно. Леденеву вон, а? Аккуратно гутарю, товарищи?
— Я понял вас, Ситников, — отрезал Зарубин. — По своим хуторам, сколь возможно, упредите родных: пусть берут только самое необходимое. Собирайте семейства в обозы, уводите их к Великокняжеской. Но если ту или другую слободу займет противник, мы ничего не сможем сделать. Не имеем мы права рвать фронт. Иначе на наших плечах дойдут не только до Казенного моста, но и до этого стола.
Спустя минут тридцать штабного совещания, где было решено удерживать левобережье Маныча от Мокрой Кугульчи до Егорлыка, все поднялись и потянулись к выходу.
Над жестяными крышами особняков — невыносимо голубой разлив небес. Заливисто чулюкали неугомонные в своем простецком счастье воробьи. Зарубин посмотрел на Леденева таким взглядом, каким глядят нищие на просящих у них подаяние:
— Семья твоя где?
— В Гремучем — где ж ей быть?
— Жену почему не забрал? Казаки не давали?
— Свои, — ответил Леденев, почувствовав, что не командует мускулами на левой щеке. — У всех семьи по хуторам — теперь, считай, уже под белыми. Свою бабу забрал — давай и наших выручай, тоже будем держать при себе. В подолах бы запутались, пеленками себя связали по рукам.
— Не знал я тебя. — Зарубин смотрел на него, как будто открывая в Леденеве что-то родственное, и радости ему в том не было.
— Что ж, будем знакомы, — оскалил стиснутые зубы Леденев.
— Я рад, что ты все понимаешь. Пожелаю тебе — сам знаешь чего…
К ночи, шибко запарив коней, Леденев прискакал в Целину. Отряд стоял лагерем на двух сторожевых курганах, зажегши для отвода глаз костры вокруг кирпичного вокзала и пакгаузов. По ложбинкам, в бурьянах, лежали пикеты, смотрели в зияющую темнотой апрельскую ночь, наполненную шорохом и треском отживших свое сухостойных будыльев, загадочным шуршанием, пыхтением, будто звуками чьих-то шагов. В траве шевелились, сопели ежи. Ночь увеличивала звуки, заостряла слух, рождала тревожное чувство обклада.
Роман поднялся на курган и прилег на земле, глядел в сине-черную пустошь, засеянную в глубину мерцающей половой Млечного Пути. Падучие звезды полосовали вороное небо, возвращаясь во прах от своих светоносных начал, но меньше их не становилось, словно на месте погибавших тотчас загорались новые. Происходившее в Гремучем с Асей, внутри нее, под сердцем, в животе было такой же неисповедимой тайной для Романа, как и порядок угасания и зарождения всех этих звезд в ночи. Их было так много, что он не находил меж ними ни клочка безжизненной, неосиянной черноты, и свет их, хоть и трепетный, неверный, был неистощим. Никто не знал, одна лишь Ася ведала, каким он будет, как станет похож на него, Леденева, их сын. Да, сын и похож, поскольку она, казалось Роману, взяла обязательство подарить ему именно сына и, подчинившись силе леденевской крови, повторить все мужнины черты, ничего будто и не добавив, не навязывая от себя, как земля, приняв семя, вслепую отдает ростку свои живительные соки: ковыль так ковыль, тюльпан так тюльпан, сиреневый бессмертник так бессмертник.
Насыпавшийся конский топот потревожил его. На лице у Початкова, вернувшегося из разведки на Гремучий, не обнаруживалось глаз.
— Казаки набегли! Сотни три на погляд, а то, может, и боле. Все проулки забиты и по балкам разъезды.
— Что ж, следом увязались — ехал долго?
— Другое, Ромка, — поморщась, Початков мотнул головой за плечо.
Средь полудюжины разведчиков, измученно сползавших с седел, один сразу бросился Роману в глаза — своим мягким очерком, будто девическим. Леденев захватил жеребца под уздцы и впился снизу вверх в затравленно расширенные, дурнотные глаза своей сестры. Признав его, задергалась по-лягушачьи и заголосила:
— Пожгли-и-и!.. Ой!.. Ромка! Пожгли-и нас! Курень… все… спалили-и-и-и!
— А Ася?.. Ася где?! — чугунной пешнёй ударили в сердце, как в мерзлую землю, и били еще, никак не в силах рассадить, пронять до чего-то, способного мыслить и чувствовать.
— Гришка прибег! Мой Гришка! Колычев! Тикайте, мол, с хутора, не то концы вам наши наведут. Настенку первым делом хороните… А куда? Чижелая ить, да и так-то… Метемся как курицы — ну? до тебя? А Гришка — нет, нельзя к тебе, скрозь казаки до Целины, поймают. Давайте, мол, к Дону, в Багаевскую.
— Куда? К кому?!
— Да к ним же, к зятю их, к Халзановым.
— К кому? — обезголосел Леденев. — Забрал кто? Гришка?! Ну?!
— Степан повез, в бедарку посадил… В Багаевскую, да! Там, мол, никто искать не будет… И послухали, да! Спровадили Настенку от греха — такое он нам… Мол, ты-то им враг, а с бабой воевать — душа не налегает… а энтим-то, чужим, какие заследом прискачут, вовзят без разницы, кого давить, ишо и потеху, мол, сделают, так-то… И сделали, анчибелы, — пожгли-и!.. Всё гасом облили, что батя в потах наживал, ничего забрать не дали, сами всё на подводу метали к себе. А сами-то, кубыть, и красные армейцы — перевязки на шапках такие же, как у твоих. И отцу-то гутарят: ты, мол, богатей от чужого труда, с такими у советской власти разговор короткий — что у нас, трудового народа, заграбил, на все энто теперича кострибуция вышла тебе. А батяня наш горький где стоял, там и сел, чисто как параликом зашибленный.
— Ася где? — Леденев отупел до одеревенения: Халзанов, Гришка, красные пожгли… какие красные, когда там казаки?
— Так Степан же увез, говорю! Могет, и зря. Народ-то с хутора побег кто как до Целины. Кого поймали казаки, а кто утек, как я вот… Как знать, куда ей зараз лучше? Гришка так наказал: коль доберутся до Багаевской, пущай идут к халзановскому куреню, к сестре его, Дарье, — пущай она Настену и схоронит у себя. А довез ли Степан, уж не знаю.
— Тут они, Ромка, — хрипнул Початков. — Домашние наши. До полсотни подвод, а кто пеши. Хошь не хошь, а теперь не расстанемся. К Казенному мосту вести всех надо, с собой за Маныч в отступ, слышишь, нет? От Мечетки нажмут, Кугульчу оседлают — куда нам? А с жененкой твоей… тут уж, видно, теперь только Бога просить.
— Бога?.. — Роман, вскочив, вцепился ему в ворот, не владея затрясшейся челюстью. — За своих будешь Бога просить. Мишка! Сотенных ко мне! — И разжалась рука, отнялась: да куда ж ему бить? На Гремучий? Или уж до Багаевской? Канула Ася. Упустил скользкой рыбой из рук, решив, что сможет целиком, всегда предназначать себе сужденное.
Страх, что отняли Асю, потянул его к Дону, а вокруг пригнетенно ждала и не слышала струнного гула его накрученных на ворот и выматываемых жил беспомощная, подзащитная, теперь уже тысячная толпа земляков, скрутив Леденева по рукам и ногам подолами и детскими пеленками.
— Бери обоз, Початков, веди к Казенному мосту.
Предчувствие непоправимой беды ослабило хватку на горле: он не один, еще есть люди, готовые сберечь оторванную Асю для него. Степан, брат родной, и Халзанов… Что за долг отдает Леденеву? А может, ловит на приваду? Забрали заложницей Асю? Даром, что ли, писульки подметывали — есаула сулили, если к белым отряд уведет?.. Нет, Халзанов не мог — человечья в нем правда заложена, ну а если и не человечья, то вполне леденевская: как себе самому можно верить — придушил его смех. И уже подымало Романа предчувствие Асиной целости, даже будто бы вещее знание, что нельзя затолочь в смертный прах всю их с Асей единую, едва только начавшуюся жизнь. Все справедливо, но не это. Даже взглядом тяжелым коснуться ее живота — это против завета людей… может быть, и не с Богом, но с чистотой своих же матерей, детей, со всем, что родится и тянется к солнцу на этой голубой земле. А если можно повредить и Асе, тогда не только Бога нет, но и ничья жизнь не свята. Никто для Леденева тогда не человек и сам он человеком ни для кого уже не будет.
