XLV
Февраль 1920-го, Нижний Соленый, Маныч, Кавказский фронт
Поднявшись на курган, Сергей увидел длинную походную колонну конницы, идущей на рысях ему навстречу. В первый миг щипанул сердце страх, но каким-то неведомым чувством, проснувшимся в нем сверх пяти человеческих, он тотчас угадал своих.
Спустя минуту стало видно остроконечные буденновские шапки, похожие на шлемы древних русских витязей, качавшиеся поплавками средь курпейных и овчинных бурунов, английские шинели, полушубки без погон, кумачные нашивки, наконец и знакомые лица бойцов — это шла Партизанская, в чьих рядах прижились и чужие, враги, вкорененные, неотличимые, пересаженные Леденевым из гущи бывших белых казаков. И почему же это Леденев вдруг повернул лавину к Дону?
Сергей не дрогнул от вопроса «на кого?», а сразу понял, что предсказанное Леденевым худшее сбылось: казачья конница, неведомо уж чья (Гусельщикова? Павлова? Агоева?), прорвала фронт левее и устремилась к Дону, на Багаевскую, врезаясь клином в стык двух наших армий.
Гамза подтвердил справедливость северинской догадки. Партизанская шла в авангарде, комбриг-один был обозлен и тотчас начал жаловаться на комкора:
— Третьи сутки без продыха — из боя на марш, с марша в бой. Что ни дыра, меня туда пихает, несмотря на потери. Полтораста бойцов за три дня, а ему хоть бы хны — остальные бригады прижеливает. Казачков своих, каких повыручил из плена. Сил моих больше нет, а посему немедля подаю вам заявление: пускай либо смещает меня с должности, либо делает распоряжения согласно справедливой очереди, а не так, чтоб у меня бойцы замученные были и опять я кругом выхожу виноватый, что они от устатку не держат удар.
— Ну а у вас в бригаде бывших белых нет?
— У меня батраки, ставропольцы, все как есть за Советскую власть с первых дней. А что он заместо погибших кого ни попадя пихает, так не я ведь просил, а его пожелание.
— Чюпахина, комвзвода знаете?
— Пропал вчера Чюпахин. Говорю же, потери. А что он вам?
— Да вот беляк и оказался под личиной, и не враги его убили — нам пришлось. В своем глазу бревна не видите.
— На это у нас Сажин есть, — озлился комбриг, осаживая разыгравшегося кабардинца. — С него и спрашивайте за контру. А мне когда уж в душу каждому заглядывать? Не бежит — так и свой, а чего он за пазухой держит… Не я таких под наши красные знамена зазывал — который раз вам повторяю. К другим-то они, пленные, не шибко и идут, а к нему, Леденеву, — как собаки к хозяину. Чуют, стал быть, за чьею спиной будут целы… — и, оборвав себя, толкнул коня вперед.
Да уж, Сажин. От самого Дона Сергей не сказал тому больше ни слова. Теперь необходимо видеть Зою. Велел своим конвойцам устроиться на ветряке и, подсогревшись, дожидаться Леденева.
Нажал ветер с севера, тоскливо завыл в причаленных мельничных крыльях. Сергей, нахохлившись, сидел в проеме раскрытых ворот, смотрел на хутор, на дорогу, пытался распутать тяжелый, застывший клубок все тех же обрывчатых мыслей. Усилием воли, внушением, как в детстве на вокзале, когда задерживался поезд, вытягивал из мертвой заснеженной пустыни еще одну проворную серошинельную змею, а с ней и штаб, и Зою, и наглухо запаянного изнутри, непроницаемого Леденева. И вот сквозь неумолчный сиплый гул и детскую жалобу сиверки пробился отдаленный мягкий рокот, и рысью потекли сквозь хутор эскадроны Горской.
Спустя минут пять увидел и штаб: Леденева, Челищева, Мерфельда, Носова на соседних тачанках, а в задке пароконных саней — закутанную в шубу Зою. Да, в донскую, казавшуюся сказочной, боярской шубу, покрытую дымчато-синим узорчатым шелком, наподобие той, в какую наряжался Леденев, когда изображал рождественского деда перед малыми детьми. Из-под пухового платка, испуганно расширившись, взглянули на Сергея ее строгие глаза, меняя цвет неба, погоду, температуру воздуха и тела, так осветив пространство между нею и Сергеем, что на мгновение все прочие, включая Леденева, перестали быть.
Заставляя себя не смотреть на нее, Сергей подъехал к Леденеву:
— Поговорить бы нам. Наедине.
— Шпиона нашел? — Комкор глядел перед собою отрешенно, не то как столетний старик, которому и ложку-то до рта уже тяжело донести и хочется скорей в могилу, не то как человек, приготовляющий себя к хирургической операции, о которой он знает, что та, вероятней всего, бесполезна или прямо убьет его.
— Не я. За меня нашли. В политотделе армии. Приказано арестовать, — со злобным напором сказал Северин, опять почуяв детскую обиду, страх и отвращение к этой будто бы ставшей понятной в комкоре равнодушной покорности.
— Кого же это?
— А Колычева вашего, — ударил Северин, надеясь проткнуть Леденева до чего-то живого, способного почуять хотя бы унижение и тотчас же откликнуться привычным, естественным движением (давить!) на всякую попытку притеснить его, согнуть, лишить неотъемного — воли. — Он и шпион, раз атаманский сын! Кулак!
— Ага, и чуб казачий носит. Говорили ему, дураку, чтобы сбрил. Ходил бы, как я, голомозый — тогда б и ухватиться было не за что. — Глаза Леденева смотрели вперед все так же стариковски тускло и покорно. — Тут, брат, не то что чуб с усами, а все потроха из себя надо вымотать, жену туда же выбросить, детей, чтоб взяли тебя в будущую жизнь.
«Безумен», — подумал Сергей.
— Так что же с Колычевым? — хрипнул. — У Сажина приказ.
— Пущай арестовывает, если догонит. Челищев, пиши. Политотделу армии, Колобородову. Против ареста моего начальника разведки возражаю категорически. Свою вину перед трудящимся народом Колычев Григорий искупил в боях с деникинскими бандами. Как старый боец и доброволец Красной армии считаю себя вправе Колычева под арест не выдавать как преданного делу революции бойца и ценного работника. Без доказательств нет вины, а посему либо представьте таковые, либо буду смотреть на вас как на скрытую контру и пособника белых бандитов со всей происходящей из этого суровостью. Точка. Леденев.
Колеса вертелись неостановимо, тачанка будто бы поддакивала каждому леденевскому слову, неизгладимо уж впечатывая каждое в свидетельские показания, в донос на себя самого.
— Вы что, не понимаете?! — закричал Северин, ведя Степана рысью наравне с тачанкой. — Да они против вас это все, против вас! Если ты им его не отдашь, так самого же могут за неподчинение…
— А ежли отдам, — усмехнулся Леденев, — чего он там, Гришка, покажет, а главное, чего они запишут. И так, и эдак худо, а? И вообще: своих, брат, отдавать никак нельзя, иначе себя потеряешь… А ты будто жалеешь меня? А как же воля партии? Она всегда права — или уже не так?
— Я справедливости хочу. Я тоже партия. В ней всякие есть. Да! Вот так!
— А вот прислонят Гришку к стенке сей же час — и будет тебе справедливость. Так что, брат, выбирай, — заглянул Леденев ему в душу, ни на что не надеясь и ничего не обещая. — Коль не считаешь, что он враг, что все мы тут тарантулы, кто в белых был, так словом своим подтверди, поставь комиссарскую подпись под этим письмом.
