— Ну, слушай, а потом не жалуйся. Все, что я раньше говорила, — это, в общем, правда. Вот только одно… Ты о «Елпидифорах» слыхал? А про Игумновскую мельницу? Пароходы, зерно, уголь в шахтах — и наследница всего этого я. Ну, должна была стать. Я не просила и не выбирала, от кого мне рождаться. Нас вообще не спрашивают, хотим ли мы прийти на этот свет. Хотя, как понимаешь, я не жаловалась. Все брала. Все, что нажито дедом, отцом… зачем мне одной столько? Пол-России кормили, — произнесла с юродской важностью. — В конце концов, все это наше невозможное богатство и не могло бы перейти ко мне и ни к кому, ведь это же просто смешно, что человек, который сеет, смалывает хлеб, каждый день слышит запах поджаренной булки, не может досыта наесться этим самым хлебом. А мы, кому весь этот хлеб принадлежит, лет до двенадцати уверены, что булки и пирожные берутся прямо с полок, вообще из воздуха, и даже их есть не хотим — ни с тертым миндалем, ни с медом. Ну вот весь мир и засмеялся, и все мы попадали от этого хохота. А дальше — ты, верно, уж знаешь, — мать от отца сбежала с офицером и меня захватила с собой.
— А зачем же пошла к Леденеву?
— А чтобы искупить вину перед трудящимся народом, — ответила зло, издевательски. — Со страху ушла. Пришли за мной те самые, облеченные властью, и я, уж прости, испугалась. Ведь те же самые вопросы: кто отец? Они ведь многих забирали. Купцов, управляющих, судейских, врачей, адвокатов. Офицеров, конечно. Ну, тех, которые ни за кого воевать не пошли — погоны спороли и поддевки надели. Один такой жил с нами по соседству, Туманов, поручик, дрова для нас с мамой колол, говорил, что не хочет бить штыком в чье-то пузо, тем более русское, сторговал у кого-то кобылу и пошел лихачом. Выезжал до пяти тысяч в месяц — удивительно просто: ведь голод, от чахотки мрут люди, от тифа, а седоков не убавлялось, даже наоборот — спекулянты, мешочники… — Зоя будто уже начала заговариваться. — Вот за ним и пришли — он зачем-то бежать, на втором этаже раму выломал, и его застрелили. Для нас он был Туманов, а по рождению Григорьев. В общем, тоже скрывал — совершенно как мы. Потом забрали Чудакова, архитектора, тот, правда, вернулся и даже получил у вас работу и паек, да только иных не доищешься. Рассказывали страшное. Что будто там, в чека, всех вместе раздевают, и женщин, и мужчин, — ну вот я и подумала: неужто мне придется раздеваться на глазах у всех? — Она так засмеялась, как будто заскрипели под ногами деревянные ступеньки. — Пошла за Леденевым. Все говорят, что страшный, но он сам себе страшный, он в Саратове бредил при мне, говорил, что устал возить смерть в тороках. Все каких-то матросов жалел, которых под Сарептой порубил.
«Каких матросов?» — проскочила у Сергея мысль, но он был слишком занят Зоей, которая все говорила:
— А вот Михельсон, чекист, что у нас поселился, тот страшный — он смотрит на тебя с такой хозяйской, знаешь ли, улыбкой, как кот на говядину. Так что я лучше тут буду, в армии, я ведь тут никого не боюсь, мужиков наших всех. Они хоть и убийцы, все равно больше люди, чем такой комиссар. Они и впрямь друг другу братья, все, все одной семьей живут, и они меня в эту семью свою приняли. Я им сейчас нужна почти как лошадь, без которой не прожить. Как милосердная сестра, да хоть как блядь. Чем меньше женщин, тем они нужнее — вот, видишь, какой шубой оделили?
— А дальше? — Сергей почуял, что уперся всеми чувствами в какую-то непрошибаемую стену, что он почти не различает Зою в будущем, что даже если, взявшись за руки, они пойдут вместе, в одну и ту же будущую жизнь, он будет чувствовать сопротивление обычного, живительного воздуха, а Зоя — сопротивление воды.
— А это ты, ты мне скажи… Что со мною у вас будет дальше?
— Так почему же ты мне раньше все не рассказала?
— А Шигонин? — подавилась она.
— Что Шигонин?
Она приподняла на вдохе плечи, словно пытаясь удержать собою, как плотиной, хлещущую воду, и посмотрела на него с угрюмым вызовом, как провинившийся ребенок-беспризорник, который хочет есть так сильно, что не понимает, что воровать нехорошо.
— Его из-за меня чуть не убили. Тогда, в Новочеркасске, в госпитале. Они ведь за мной приходили, те двое. «Не бойтесь, Зоя Николаевна. Мы за вами — от вашего батюшки».
— И ты… — задохнулся Сергей, — не пошла?
— Да где же мне было? Все как во сне, лунатик, ноги отнялись. Они б меня и увели, без возражений, да тут Шигонин, кавалер… — давилась Зоя смехом, по-детски, до икоты. — «Эй, вы что? Кто такие?» А тут и ты, еще один влюбленный. Загнали овцу обратно в отару, не отдали волкам на растерзание… Ты хочешь знать: пошла бы я с ними, когда бы могла выбирать? — спросила она, отсмеявшись и глядя на него все тем же голодным, нелюдимым взглядом беспризорника. — А я не знаю. Там ведь совсем другая жизнь, ци-ви-ли-зованная, чистая — в самом что ни на есть буквальном, физическом смысле, безо всей этой грязи, без вшей. Там лаун-теннис и швейцарский шоколад, там ромовые буше от Фельца и шашечки-сливки от Флея, Салоники, Неаполь, море Средиземное, и наплевать, что все это украдено у миллиона мужиков, которые по буквам пальцем водят и губами шевелят при чтении. Тебе-то перед ними вон как было стыдно, а мне — пожалуй, нет. Не подействовал на меня граф Толстой, «После бала», хотя и ах как славно уронить слезинку по забитому русскому мужичку… — она с наслаждением била Сергея. — Там все как в детстве, понимаешь? Они бы, эти двое офицеров, забрали меня в детство, где одни только добрые люди, где все меня любят, как мама, где столько всего несказанного… в одной только природе. А тут… тут другая природа, тут только холод, ветер, снег и мертвецы, всё мертвецы да мертвецы, и все живые ровно мертвые… идут, идут куда-то умирать, и надо всем твой Леденев, как зверь мировой.
«А может быть, она и вправду, — подумал он со страхом, — лишь затем и пошла к Леденеву, чтоб уйти от нас вовсе?»
— Ты пойми, — Зоя будто услышала, — я не боюсь, что мне тут будет тяжело, что я тут с вами пропаду, ну что убьет меня, как всех. Я готова работать как все, я давно уже не белоручка, я могу быть сестрой, преподавать могу… французский, грамоту, но я хочу жить, понимаешь ты, жить, точно так же, как ты, верней как Катька с ее пузом, а не ждать каждый день, что за мной придет кто-то. Этот страх меня съест. Вы или признайте меня человеком, целиком, навсегда, или уж истребите, как вошь. Если все время ждать, когда наступит жизнь, то это-то и есть смерть.
Пронизав северинское сердце, заиграла тревогу труба, повелительный и обрекающий голос ее взлетел над жалким хуторком и надо всем огромным миром, отрывая Сергея от Зои, подымая, взметая бойцов на коней, рождая над землей все убыстряющийся мягкий гул как будто бы низринувшейся с перевала снеговой громады.
— Зоя, я… — поймал он ее руку. — Я сделаю все, и не думай! На тебе вины нет! Это сволочь одна попугать меня вздумала. Есть честные люди, настоящие большевики, и они не посмотрят, какого ты класса, они будут смотреть в человека.
Спустя три минуты он поднялся на длинный увал, где маленьким семейством каменных пустынниц застыли Леденев, начоперод и вестовые.
Все горизонты были уж полынно сизы, и снежная равнина под тускневшим небом казалась засыпанной пеплом, как ландшафт отпылавшего, никому уж не страшного ада. И вдруг как будто кто-то тряхнул над этой пепельной равниной гигантским мокрым веником — и вся она покрылась черной зернью конных сотен. В атаку так не ходят — так бегут.
