— Отбываю агитировать за власть Советов, сотник. Вот она, матушка, да вот он, батюшка, — похлопал по головке шашки и по кобуре.
Широкие в поставе выпуклые зеленоватые глаза были как-то бездумно, отрешенно прозрачны, в изгибе пухловатых губ было что-то от улыбки калмыцкого Будды, стоячий воротник суконного кителя врезался в кровно-розовую шею, и во всем его облике было столько беспечной свободы, что Матвей раскаляющим зудом в руке почувствовал неутолимое желание ударить.
Перевел взгляд на шурина: Григорий придержал коня, отбил от взвода четверых своих хуторных казаков и бездорожно поскакал к бурьянистому гребню балки, ниспадающей к Манычу. Что он обгонит ряженых на час, Матвей не сомневался. Тревожило другое: а ну как Леденевы Гришку не послушают и Ромкину жененку в Багаевскую не отправят? А ну как побегут до Целины? А до Багаевской добраться — шутка ли? Ведь тоже сквозь заставы и секреты.
Сознание неотстранимой беды, перед которой он не только был бессилен, но и вез ее в Гремучий, придавило его. Вот этим самым шляхом он ехал на смотрины, еще не ведая, что едет за судьбой. Отсюда, из Гремучего, взял Дарью, отобрал ее у Леденева, а теперь вот, выходит, идет и за второй его любовью. Вольно же тебе было так широко прославиться, мужик, навлечь на свою голову такую хитропутаную операцию — захлестнуть тебе шею, как неуку, да не одним арканом, а тремя, и хоть один из трех, а уж не разорвешь.
В низине показался хутор. Халзанов и в родной своей Багаевской за последние восемь лет прожил меньше года отпусками-урывками: сперва действительная служба, потом одна война, другая — а в Гремучем так вовсе будто только во сне и бывал. Томительно-сладостный дух чернозема все острей щекотал ноздри пахарей, рожаков здешних мест, но лица казаков не расплывались в мечтательных улыбках, не оттаивали, а напротив, смурнели, сведенные, как кулаки для удара всей силой. Никто из них не знал, что́ ждет его дома, и каждый ехал так, словно всю будущую жизнь его, судьбу его родных уже предрешила какая-то внешняя бесчеловеческая воля — и только неведение отделяло его от того, что уже нес в себе, как жизнь или смерть в своих легких.
Втянувшись в хутор, взгомонили, заозирались с жадностью гремучинцы, насилу сдерживаясь и выравнивая строй, вытягивая шеи, привстав на стременах, как будто вырастая по направлению к родимым куреням, дрожаще-срывистыми голосами выкликая хозяев и вот уж свешиваясь набок, с седла обнимая домашних, выскакивающих с база, словно из пожара, кидающихся с визгом на гостей.
Коротким ливнем на Гремучий опрокинулась нечаянная радость, оплескивая мертвые сердца казачек, что иссохлись в тоске по любимым и кровным, а через час опять начнут черстветь, как в засуху земля, запекаться все той же тоской неизвестности: когда же приведется в следующий раз и даст ли бог вообще когда-нибудь увидеться.
Иногородняя часть хутора притихла, как лисий выводок в норе, притаенно прислушиваясь к лошадиному топоту, к голосам казаков и будто бы наивно веря, что если затаиться и зажмуриться, то эти страшные соседи их, вступающие в полные права над их жизнью и смертью, немедля растворятся в воздухе, как морок.
Все казалось нетронутым — от резных жестяных петухов на коньках до горшков на плетнях. Леденев, надо думать, сберегал родной хутор для будущей жизни, как и Гришка хотел сохранить для себя — не запятнанным кровью и не выжженным наполовину (ни на мужицкую, ни на свою, казачью, какую разорили бы в ответ), со всеми колодезными журавлями, с железными и камышовыми крышами, с засыпанными млечным снегом яблонями своего заповедного детства.
Какой же еще новой, иной и лучшей жизни тебе надо, когда все уже есть? — как будто спрашивал Халзанов Леденева и каждого гремучинского мужика, ушедшего от дома воевать за мировую справедливость, повинуясь какой-то родившейся раньше него, мужика, непостижной тоске, и тотчас говорил себе: «Это у нас все есть, да и то не у всех. Они за то, чтобы им лучше жить, воюют, а мы за свое коренное довольство, за то, чтобы всю землю на Дону под собою оставить».
Он знал, что́ увидит, продвигаясь в глубь хутора, но сердце все равно сщемило, едва схватил глазами смоляное облако, расплывшееся в небе, как выпущенные морским чудовищем-октоподом чернила в бирюзовой воде.
Раздав необходимые распоряжения, крупной рысью поехал туда, где когда-то впервые столкнулся с зеленым еще Леденевым и не смог обскакать его на глазах у ничьей еще Дарьи. Навстречу несло запах гари. Достигнув окраины, увидел пылающее на отшибе подворье. Пламя то мускулисто вздымалось, то клонилось под ветром, перекидываясь на сараи и сохи плетня, и вот уж над заплавленными огненной рудою крышами зазыбился, потек дрожащий воздух, как будто сама твердь небесная расплавилась от жара.
Налетающий ветер раздирал огневые полотнища на лоскуты, разносил над толокой летучие ворохи искр. Толпа хуторских стариков, баб, ребят полукольцом охватывала двор, завороженная вот этим светочем беды, который затмил само солнце.
По шляху пылили подводы, с мычанием тянулось угоняемое тягло — народ бежал на юг, от выезжавших будто прямо из пожара, из огненно кипящей преисподней казаков.
Когда Матвей приблизился к плетню и лицо опалило прихлынувшим жаром, в курене и сараях вовсю уж трещали и лопались матицы. Болящими от дыма, ожженными глазами он вглядывался в жалостно-благоговейные, угрюмо-неподвижные, страдальчески изломанные лица, напрасно силясь угадать средь них кого-то из леденевской родни. Увел Гришка всех?..
Никто не выл, не бился головой о землю и не приник к распластанному телу, сросшись с мертвым в окостенении последнего объятия. Но вот в онемевшей, почти не шевелящейся толпе живых, готовых вмиг отпрянуть от разлива пламени, Матвей различил что-то мертво недвижное, подобное колоде, кряжистому пню. То стоял на коленях могучий, седогривый старик, который показался столь похожим на отца, что Халзанов аж вздрогнул. Точно так же слиняли, словно пеплом подернулись всклокоченная грива и окладистая борода, точно так же обуглилось, почернело лицо и у бати, убитого крещением Мирона в большевистскую веру и позором на весь их халзановский род.
С перекатистым грохотом лопнула балка, и крыша куреня с тягучим скрипом, с живым подвывом, визгом поплыла и обломилась до земли, взметнув клубы пламени и огненных искр. Постарев с быстротою пожара, леденевский отец не мигая смотрел на уже невесомый в распаде скелет своей жизни, докрасна накалившийся и горящий, как кровь. В пристывших, немигающих глазах плясали отблески огня, в упавших по швам земляных, узловатых руках была такая страшная, глухая обезволенность, что Матвей отвернулся.
Еще одна толпа народа грудилась у ветряка, от нее отделился казак на гнедом дончаке, ударился наметом под гору, и Халзанов узнал в нем Григория. Лицо того сводили судороги, раздергивая рот в непроизвольной бессмысленной улыбке. Взгляд был текуч, неуловим — как на солнце, не мог посмотреть на своих хуторских. Осадив жеребца, длинно выругался:
— Народ к ветряку набежал — наши все, казаки! Испугались, что мельницу тоже спалят. А энти-то черти — под красных, так наши старики за колья — ветряк отбивать… чуть не цокнулись! Насилу завернул, сказал: уговорюсь. Ведерников, мать его черт! Гутарю ему: ветряк леденевский, а хлеб? Наш, казачий! Весь хутор оставишь без молова. Во как воюем, брат, — самих себя жрем. Чужих не надо при таких своих.
