Они ничего не боялись — сходились грудь в грудь, с кошачьей гибкостью увертывались от ударов и искусно рубили, коварно, исподнизу, витками, наотмашь и с такой пробивающей силой, что свинцовая боль ударяла в сведенные пальцы, во все твои суставы от запястья до плеча.
Один, потерявший папаху, с обритой синеватой головой и рыжими бараньими глазами, зарыскал шашкой в воздухе с такою быстротою, что у Сергея начала отвертываться кисть. Отбившись двукратно, он сам кинул взмах, рубя по погону, — абрек ответил молнийным закрытым ударом… клинок его, дав вспышку фотографического магния, с шипением скользнул по северинскому клинку до самого эфеса, и будто бы маленький смерч скрутил кисть Сергея жгутом, корчующая электрическая сила рванула шашку из руки, оставив в ошкуренных пальцах отчаянную пустоту.
Не успел обмереть от сознания: «все!», потому что вот этот дающийся очень немногим прием восхитил его, словно ребенка невиданный фокус. Пустая правая рука сама взметнулась к голове, по-детски защищаясь, как от солнца, бьющего в лицо. Лишь по какому-то наитию толкнул Степана влево и послал вперед — жиганула резучая боль, и опять не успел рухнуть сердцем от ужаса перед калечеством, и немедленно следом, одновременно с болью пришло ликование, верней, какое-то неописуемое чувство, которое, быть может, ощущает дикий зверь, сам себе перегрызший заклещенную лапу, чтобы уковылять на свободу.
Джигит лишь кончиком клинка достал его запястье. Все время бывший рядом Жегаленок и еще двое красноармейцев окружили Сергея и прикрыли его. И терцы стали заворачивать коней, один за другим вырываться из перемешавшейся, раздерганной и поредевшей толпы.
Ведомая самим комкором Горская, расклинившая белый фронт правее, устремилась в прорыв. Донская нажимала слева, грозя забрать ядро агоевского корпуса в кольцо. Рассеченная натрое белая лава разлилась рукавами, утекая на волю, как вода в три пробоины, еще, наверное, надеясь перестроиться и слиться, но вот уже ища спасения на льду реки Подпольной и на том берегу.
Сергей привстал, ощупал руку и понял, что дубленый полушубок спас ее. Все мускулы его дрожали с такой частотою и силой, словно выбрался из полыньи. Ладонь, потерявшая шашку, зудела. Ранение было пустячное, но все-таки манжет набряк от крови. Он судорожно вырвал наган из кобуры и тотчас же передал его в левую руку.
— Который раз уж скобленуло вас, — сказал Жегаленок, перевязав ему запястье. — Зато сразу видать: как есть сознательный боец. Не робеете вовсе, да и выкомариваете ничего себе так, подходяще, как, скажи, на коне родились.
— А шашку, видишь, потерял, — дрожливо улыбнулся Северин.
— Да разве беда? Зараз же и добудем вам новую, да ишо и получше, гурду в серебре. У них ить, черкесюк, оружие богатое, а скакунам иным и вовсе цены нет. Поедемте скорей, товарищ комиссар.
Все пространство до самого берега, как громадный загон орешками овечьего помета, было усеяно порубленными терцами, вблизи похожими на сшибленных в полете черных птиц в своих раскрылившихся бурках и длинных черкесках. Громадные лохматые папахи, сбитые с голов, напоминали срезанные венчики огромных черных хризантем, а обнажившиеся выбритые головы казались детски маленькими. Своих, красноармейцев, было меньше — и чем ближе к реке, тем все реже. И лошадиных трупов много меньше, чем людских, как и бывает после сечи: коней в ней задевают, как правило, нечаянно, в чем Сергей находил даже и справедливость: коней-товарищей, спасителей в каком-то странном смысле было жальче, чем людей. Красноармейцы по своим коням рыдали, ложась на открытые раны ничком, друг по другу же — нет.
— Энтот мой! — хрипато крикнул Жегаленок, пустив коня за призрачно мелькнувшим справа белым жеребцом без седока. — Аргамак! Истинный бог, аргамак!
Сергей хотел взмахнуть на маковку кургана, чтобы оглядеться, но тут Степан встревоженно всхрапнул и встал, как врытый, пугаясь трупа в тонко перетянутой черкеске. Сергей уже больше не мог разглядывать лица убитых, всегда вызывавшие чувство ничем не разъяснимой тайны, — за сегодняшний день насмотрелся на своих и чужих.
Спустившиеся сумерки избавили его от этого труда: на пепельном снегу, под темным небом уже было не видно ни выражения лица, ни характера раны.
Подъехал Жегаленок, ведя за собой в поводу изловленного аргамака, тонконогого, статного, с лебединым изгибом черно окровавленной шеи.
— Самохин, прими! — крикнул он и, тотчас же слетев с седла, вцепился в убитого коршуном. — А я что гутарил. Богатая справа. Вот она вам и шашка, товарищ комиссар. Такую и нашему любушке поднести не зазорно.
«Ну вот я им и свой, — подумал Северин со сложным чувством отторжения, стыда и удовольствия. — Уже и мародерствуют при мне. При Шигонине бы постеснялись, наверное… А как же мне без шашки? Законные трофеи — и кони, и оружие».
— А энто что такое? Портмонет? — потрошил Жегаленок убитого. — Опять же вам, товарищ комиссар, нужнее — тута чистых листков ишо много.
Сергей хотел брезгливо оттолкнуть протянутую записную книжку, но любопытство перевесило: под «кожей доброго товару» могла быть внутренняя жизнь убитого врага, та жизнь, в которую никак иначе не проникнуть.
— А ну прекрати! — прикрикнул, стискивая книжку. — Еще портки с него сними. Поехали. Живо!
Орудия двух корпусных дивизионов уже сотрясали массивы тугого, студеного воздуха, неутомимо слали трехдюймовые бризантные снаряды на тот берег. Изрубив окруженных и загнав убегающих терцев и кубанцев на лед, идущие в погоню леденевцы были встречены сильным пулеметным огнем из-за речки и, отхлынув от берега, рысью стекались на призывные звуки полковых своих труб, подбирали стенающих раненых, съезжались за курганами во взводные ряды и шагом уходили в отбитые у белых хутора, тянясь, как обозы на ярмарку.
На смену им уже ползли как будто побывавшие под ледником колонны 21-й стрелковой дивизии — занять рубежи вдоль по берегу.
Колонны Партизанской втягивались в хутор. Сергей, поколебавшись, повернул на двор приземистого куреня. Тут, на отшибе, встала пулеметная тачанка. Красноармейцы заводили лошадей на баз.
— Вы какого полка, ребята? — спросил Сергей, остановив Степана среди них. — Не Кубанского будете?
— А сам-то ты кто?.. Прошу прощения, товарищ комиссар. В потемках не признали. Так точно, Кубанского.
— Чюпахина знаете? Фому Проговорева?
— Так погинули оба за Манычем. Кубыть, мертвые оба лежат. Попятнили нас белые, зато зараз мы с ними хорошо поквитались. А зачем же вы спрашиваете? Могет быть, к ордену хотите их представить за низаветное геройство? А что? Хучь маткам утешение, тем более ежли к нему какое содержание положено.
— Да вот судьбу хочу их выяснить, — ответил Северин, сходя с коня. — А то были бойцы — и нету. На огонек-то пустите?
Сергей с Жегаленком привязали коней к перилам крыльца и вошли за бойцами в курень.
— Ну так что о Чюпахине скажете?
— Вояка он добрый. Не то что отчаянный, а водил ничего себе так. Казаки за ним не пропадали.
