— По-нужному?! По совести?! — зашлась в шипящем крике Дарья. — Ах ты, дурноед, волчий блуд, душа твоя подлая! Палачом захотел стать на старости лет? Тоже кровушки хочешь попить?! В чем они виноватые? Ить спросит Бог за сирых — для него красных нет, тоже как и кадетов. Тебя родной сын попросил их укрыть и мне наказал то же самое — уж он-то красных видел, какие они есть, однако же грех не хочет брать на душу.
— Пусти, сучье вымя!
— А не пущу! Нарочно лягу поперек! Давай, топчи — посироти внучонка!
— А вот и покличу — пущай…
— Да стойте, батя, стойте! Сама пойду скажу, чтоб уходили, а иного греха на себя не берите. Ступайте уж в дом, а то вся улица сбежится — надо вам? Сказала уже: прогоню… Максимка! А ну-ка подь ко мне — чего скажу…
Так часто обрывалось сердце Аси за минувшие сутки, что теперь, показалось, и вовсе уж остановилось, онемело, оглохло, будто бы хлороформом пропитанное.
— А ну как старый черт побег до казаков?.. — ворохнулся на сене Степан. — Бежать надо, а?.. Ы-ы-ы!.. Куда вертаться-то, куда?! Приду — чего найду? Батю, может, уж жизни решили да Грипку… Кого послушал?! Сам к черту в пасть полез, тебя повез! Прихоронили б где на хуторе, и все! А то ишь: «увозите», нашлись тоже добрые, схотели человечью правду соблюсти, да на нашем горбу. Спровадили — и куль муки с руки! Очистили совесть. Пожалковали — сразу не убили, по куску отрезают, жалеючи!
Послышались шаги, и он замолк, насторожившись.
— Не бойтесь — я это, — прокричала им срывистым шепотом Дарья. — Слезай, Степан, беги, пока не поздно. А ты, жена, сиди покуда.
Степан и Ася выглянули вниз.
— Слыхали аль нет? Увидел вас свекор, как в сарай заходили. Грозится донести, коль не уйдете, — дышала Дарья жадно, тяжело, смотрела не то жалостно, не то с брезгливым отвращением.
— А ей чего сидеть? Казаков дожидаться? — засмеялся Степан.
— К свояченице сбегаю — могет быть, приютит. Так-то добрая баба, да казак у ней в красных, так что зараз она испугаться могет, как бы не пострадать через вас. И так уже от страха хворая — про мужа на всех перекрестках кричат: Иуда казацкого роду, гнездо разорить да семейство под корень. Попробуй вот так поживи… Нате вот — поесть вам собрала, — показала Дарья узелок.
— Тогда уж и я обожду, — сказал Степан, переползая к краю и протягивая руку вниз. — Своим-то уж никак не помогу, а Настена вот, туточки, тоже своя. Даст бог, прихороню от злого глаза — тогда и подамся до дому, — и снова дребезжаще засмеялся.
— Коль мой казак в Гремучем, не даст твоих в трату, — заверила Дарья с нажимом, но, кажется, даже себя не смогла убедить. — Сотник он, офицер, какую-никакую власть имеет. Да и не тот он человек, чтобы над бабами да стариками измываться, или тогда уж и не знаю, с кем жила.
— Ага, не даст, — откликнулся Степан, как из колодца. — Да ежели б он мог нас застоять, то уж, верно, сюда не погнал бы. Да я не в обиду. Все бессильные нынче, кого ни возьми. Иной сам по себе, положим, и хотел бы человечью правду блюсть, а в табуне не может ничего. Кубыть какая сила гонит всех, а встанешь поперек — так в землю втолочат. Вот Гришка ваш и прибежал до нас как заяц. От своих хоронился. За Ромкины геройства квитаются с нами. Как зачумленные мы все через него!
— Ну, ждите — живо обернусь, — сказала Дарья.
В ее решимости помочь почувствовался непонятный интерес — будто не только женски-материнская, необсуждаемая солидарность с Асей, но и такая расположенность, словно Ася была не чужая ей, словно что-то их связывало или даже сродняло. Какая-то далекая, давно уже остывшая, но все-таки неубиваемая память и даже будто наконец-то обретенная возможность вернуть какой-то старый тяготящий долг — не ей, конечно, Асе, но будто бы через нее. Так, стало быть, Роману, больше некому. Леденев и привез ее, Асю, сюда, лишь он ее и связывал со всеми обитателями своего невозвратного детства и юности.
Томительно-тревожное тянулось ожидание, спасенье от которого Степан нашел в еде — рвал зубами краюху, макая ее в крынку с каймаком, — а Асе кусок в горло не шел.
Спустя не поддающееся счету время послышались Дарьины голос, шаги:
— Я это, я! Кубыть, уговорились. Примет Стеша тебя. Поди, не придет свекор с обыском. Теперь опять же ждите — как стемнеет, сведу вас до Стешки, а зараз на люди негоже выставляться. Что ты? Куда? — посмотрела на Асю, которая зашевелилась на прикладке, пытаясь собственными силами спуститься вниз по жердяной щелястой лесенке.
— Надо мне, по нужде, — наконец-то проронила Ася первые слова.
— Ну, пойдем укажу, — и Ася ощутила на себе ее помогающие бездрожные руки, опять почувствовала зависть к Дарье, к ее давно уж сбывшемуся материнству.
И судил же ей, Асе, Господь носить дитя именно в это несчастное время, и вся ее, Асина, жизнь вот такая — текущая от страха к страху, от беды к беде.
Прошли в пустой закут.
— И где ж тебя Ромка такую нашел? — спросила Дарья с неопределенным смешком, скрестив на груди свои сливочно-гладкие руки и вновь разглядывая Асю с ненасытным женским любопытством, не то изумляясь: неужель поладнее никого не нашел — взял последнюю из никудышных, — не то, напротив, признавая: лучше не найти.
— Какую такую?
— А не нашенскую. Городская никак?
— Я в госпитале служила — попал он к нам, в тифу лежал.
— Сестра милосердия, — протянула Дарья понимающе. — Ну да бабий уход завсегда их мужчинское сердце мягчит. Когда раненые да недужные, так мы им вроде ангелов являемся — каждый матерю хочет найти. Да только потом куда что девается. Подсогреются возле нас — и опять на войну. Как революция взыграла, так я за эту революцию поклоны Богу била, на всем Дону первая комиссарша была: ослобонили от войны всех наших казаков. Ну, думала, все, теперь заживем, никуда от меня не пойдет. Так же, верно, и ты — сладко, что ли, тебе было в госпитале? Вдоволь смерти, кубыть, навидалась, мертвяков да калек. Разве бабское дело глядеть, как из живого человека душу тянут? А тут он, Леденев, кавалер, да как схватит — нет земли под ногами.
— Что ж, ты знаешь его?
— Ромку-то? Мой был! — засмеялась Дарья торжествующе. — Ишо чуть — и с костями бы съела, ничего бы тебе не оставила. Да только видишь, как судьба-злодейка повернула: он мужик — я казачка. Даже не согрешили мы с ним — у нас ить с этим делом строго: враз казаки на голове подол завяжут, ежели прознают. Разлучили нас. За своего пошла, Матвея. Ну да и не жалею: слюбились, мясом приросла — ишо и не так, может быть, как к Ромашке бы. Они ить схожие промеж собою, твой с моим. Да и твой тоже мой! — опять сорвался у нее смешок, и ведьминское пламя полыхнуло в глазах. — По первости — веришь ли, нет, — как будто и не понимала, с кем живу: то ли с тем, с кем я в девках играла, то ли с этим, с каким под венец пошла. Кубыть перед обоими и виноватая: с одним от другого гуляю, и с тем, как с этим, хорошо. Бывает такое? — скажи. Нет, перед Ромкой у меня вина всамделишная, незабудняя: унизили мы его, Колычевы и вообще казаки. Иной раз подумаю: он и к красным-то через меня прислонился.
