Сергей молчал: теперь ему, казалось, все было понятно.
L
Май 1918-го, Казенный мост на Маныче, Донская область
Казенный мост стонал под сотнями копыт, кипел, бурлил, дрожал и еле пропускал над Манычем живую реку арб, скотины, пеших. На левом берегу затор: как крыги в ледоход, набились, стиснулись повозки, трещат и спичками ломаются оглобли, резуче взвизгивают кони, упираются, бьются в постромках, приседают на задние ноги. Коровы, бугаи, телята с тягучим ревом ломятся на мост — того и гляди, продавят шаткие перильца и обрушатся в воду. Детский плач, бабий вой, ругань, стоны распухающей тучей висят над мостом и покрываются неугомонной пачечной стрельбой, раскатистой чечеткой пулеметов.
Иногородние Багаевского, Егорлыкского, Мечетинского юртов бегут от своих куреней, уходят в глухую, целинную степь, в бездомье, в бесхлебье — от страха быть убитыми за собственных мужей и братьев, отцов и сыновей, пошедших воевать за лучшую долю для них. Мужья, сыновья и отцы залегли редкой цепью по шляху, бьют залпами по наступающим казачьим цепям, прячут головы за бугорками разрытой земли. Соединенные отряды красных партизан уж третьи сутки кряду удерживают переправу.
Пять конных сотен Леденева, спешившись, лежат по трем сторожевым курганам, где много столетий назад дозорные свирепых кочевых племен стерегли приходящих со всех сторон света врагов и разжигали на макушках чернохвостые сигнальные костры.
Восседая на этой обдутой ветрами макушке, Леденев приникает к биноклю, притягивает малахитово-зеленую равнину, изрезанную руслами, вилюжинами балок. Ничтожные за дальностью серо-зеленые фигурки стремительно меняют очертания, растут, пропадают, опять возникают — как будто кто-то дергает за нитку, и передняя цепь приникает к земле, бьет все более дружными, частыми, остервенелыми винтовочными залпами, в то время как вторая продолжает впригибку бежать. С бугра у Мокрой Кугульчи неутомимо бьет казачья батарея — невинно-белые барашковые облачка шрапнели вспухают в синеве над шляхом, над головами беженцев, скотины, и конский визг и словно бы родильный бабий крик выхлестывают к небу — напоминанием об Асе входят в сердце.
Потянуть бы в обход до бугра да заткнуть батарею — нельзя: обойдут казаки, просочатся по балке и ударят во фланг, перетопчут прильнувших к земле пехотинцев, разметают, искрошат бегущий народ. Три раза пытались смести «гужеедов» наскоком, устрашающим видом своей конной лавы — напоролись на веерный пулеметный огонь, закувыркались через головы коней и повернули. Прибили их к земле красногвардейцы, расказачили, спешили — пластунами, ужами наступают теперь.
Палящее солнце прижгло, иссушило весеннюю землю — копыта конской массы высоко взбивают пыль, и бинокля не нужно. Вон, левее от серо-зеленого острова верб, поднялось и повисло сизоватое облако, дымясь над невидимым руслом извилистой балки, словно там расступилась земля — утаить от враждебного взгляда, уберечь от него, Леденева, своих сыновей.
Леденев охватил стреловидный разбег всех отножин, разматывая так и эдак пылевой клубок катящихся по балке конных сотен, — и клубок этот выпрыгнул из последней отножины у него за спиной.
— Роман Семеныч, слышь, Степан прибег… — Его как будто вдруг толкнули под уклон, вся земля накренилась под ним, и, нагоняя оборвавшееся сердце, он вскочил, скатился с маковки кургана и расшибся о неживой, потусторонний взгляд родного брата.
— Что?.. Ася… Ну?..
— Нет у тебя больше Аси.
Леденев почему-то ничего не почувствовал — словно задолго до Степана, за много лет до этой вот минуты ему уже являлся вестник. Словно речь не об Асе. Он мог жить и дальше, и даже точно так же, как до этой минуты, — то есть во всю свою силу, — и эта-то возможность жить и была его первым и единственным чувством сейчас.
Ему немедля нужно было что-то сделать со своей непростительной, несокрушимой, уже ничем не объяснимой и не оправдываемой жизнью — и он продолжил делать начатое, владевшее им с того часа, когда провозгласил себя бойцом за революцию и повел за собой мужиков, а может быть, и с той неведомой минуты, когда начал драться за лучшую долю для себя самого, не довольствуясь тем, что Бог дал и еще может дать ему. Метнул свое тело в седло.
— Второй и третьей сотне налево кругом.
Всем, кто был рядом с ним и различил слова Степана, показалось, что Леденев ничуть не поменялся, хотя в их представлении должен был покачнуться, пьянея от боли, пускай не забиться в падучей, так взвыть или хоть онеметь, обессилеть — что угодно, но не продолжать воевать. И это было так непостижимо и в разрыв со всем, что каждый знал о собственной природе, считая ее общей с остальными, то есть природой человека вообще, — что все повиновались с небывалой быстротой, как будто бы и вовсе невозможной, но сейчас: гони по цепи эту волю, не становись преградой для нее — как можешь ты ее ослабить и замедлить, даже если родной человек не помеха, не боль ей?
Две конные сотни машистой рысью потекли к бугру, на который развилкой выползала глубокая балка. Прикрытые бугром, остановились в сомкнутом строю и ждали, всем телом подавшись вперед и будто бы вытягивая взглядом своих невидимых врагов из-под земли.
Слыхавшие про леденевскую беду часто взглядывали на него: неужели не вызверится и не кинет их в балку? Неужель так и будет отсчитывать нужное время, как заведенные неведомой рукой непогрешимые часы, и сила скрытой боли не разожмет сцепившиеся челюсти, не толкнет его с места, как камень под горку? И уже понимали: ничто не собьет — и это подымало в них два странно неразрывных чувства: ни разу не испытанный доселе смертный страх перед вот этим человеком, который никого не пощадит, и веру в то, что уцелеют, только если, как один, подражая ему, Леденеву, поскачут сквозь смерть.
И вот он привычным движением вытянул шашку из ножен, и, повторяя это плавное, начавшееся не сейчас, не здесь движение, все двести бойцов обнажили свои. Леденев показал Маслаку, что сам он с двумя сотнями ударит встречь, а Маслак должен выждать у второго отрога и ударить во фланг замешавшимся, повернувшим назад казакам.
В тот же миг стало слышно как будто подземный набегающий гул. Леденевская шашка упала вперед, остановившись возле поднятых торчмя ушей Аномалии, и вся вторая сотня, вытягиваясь клином, покатила за ним вниз по руслу.
Три сотни казаков шли на рысях и взводными колоннами, предполагая развернуться в лаву уже наверху. Прокатясь по отножине, леденевские сотни разлились во всю ширь гулкой балки и, забрав в сумасшедший намет, в совершенном молчании опрокинулись на казаков, и те в первый миг не смогли осознать, что эта будто бы самой землей порожденная сила — реальность.
Из слуха Леденева выпал тряский гул идущей следом сотни — он будто уж один летел на казаков, и ему было все равно. Саженными рывками приближались сухие змеиные головы казачьих коней, священный ужас изумления выдавливал глаза казаков из орбит, вразнобой, запоздало зажигались клинки, показывались медленно — как будто по вершку на каждый мах осатанелой Аномалии.
