Сходясь с вожаком-офицером, на лукавом ударе споднизу извернул змеей руку, потянул через лоб, чисто срезал ему крышку черепа вместе с фуражкой — офицер опрокинулся набок, вываливая мозг из головы, как мясо из развернутой консервной банки.
Навстречу — квадратно раскрытые рты, упорные глаза людей и лошадей, косящие до выворота кровяных белков. Если Аси его больше нет, если съели ее точно так же, как свинье все равно, чем нажраться, хоть помоями, хоть человечиной, то и все они жить не должны. Ни один — степь топтать на хороших конях, баб и девок любить, нарожденных детишек ласкать, солнцу радоваться. И сам он, Леденев…
Нет, он не ищет смерти. Она уже внутри, проникла, поселилась, и он выдыхает ее с каждым махом, выпускает, отводит, как душу, заточенную в коже и мясе. Из груди его рвется не то вой, не то хрип — крик не ненависти, а утробной тоски запоздалого, никому не потребного уж покаяния, режет душу и слух казака, заставляя отпрядывать и ломить во весь мах от ужасного конского черепа, от лица, что похоже на морду лисовина в курятнике.
Привстав на стременах, бросает взгляд над кипевом толкущихся голов — туда, где сотня Маслака врезается во фланг сгуртившегося стада, — и, изменяя направление удара, вгоняет шашку в рот матерого бородача, наскочившего траверсом слева. Острием вышибает два верхних резца и достает до горлового позвонка — бородач запрокидывается, выгибаясь дугой и похожий на бьющегося сазана на кукане… кровь толчками идет из распятого рта, ручьями падает по пепельным усам и бороде.
Норовивший сшибиться грудь с грудью молодой светлоусый казак завернул — смертный страх разом выплеснулся на лицо, смывая с него дикое остервенение, — но деваться ему было некуда: конский водоворот прибивал к Леденеву, и он всей силой бился за свою единственную жизнь, жалея свои кости от гниенья, а глаза от вечной тьмы, рубил с таким неистовством, что боль ударяла в леденевские пальцы, — не убивал, а будто бы надеялся до Леденева достучаться: слышишь, как хочу жить?
Леденев, издеваясь, отхватил ему ухо, хотел было и вовсе обтесать, как чурку, обезобразить это молодое, красивое лицо, но, утомившись от бессмысленности своего желания, дорубил по-простому — от ключицы до сердца.
Примерно полтораста казаков оказались затиснутыми на коротком отрезке извилистой балки. Бросались на крутые берега, пытаясь взять их с маху, и сковыривались вниз. Потерявшие всадников лошади, обезумев от боли и ужаса, шарахались от мертвых и живых. Багряными шлеями по крупам их, бокам тянулась кровь. На поверхность земли выплескивались только лошадиный визг и крики умиравших под копытами и шашками.
Спустя минут десять все кончилось — дно балки усеялось трупами как будто перерезанных косилкой и перемятых молотильными катками казаков. Примерно сотня белых бежали балкой вспять — Леденев приказал не преследовать их. Рассудок его оставался холодным: вслепую катиться по балке вдогон сулило повторить казачью участь.
— Роман Семеныч, любушка! — подскакал Жегаленок. — Сметанин к кадетам ушел… увел казаков, … ать!.. ать!.. ать! Братаются вон за бугром, погляди!
Взмахнув на гребень балки, Леденев приложился к биноклю.
По далеким буграм, в обход которых он послал Сметанина, живым заплотом протянулись сотни теперь уже двух казачьих полков. Такими же шпалерами стояли те же казаки и на большом великокняжеском плацу, но тогда над рядами их реяло красное знамя.
Все тем же лязгающим криком он выстроил свои пять сотен уступами влево и вправо назад, упрятав сотню Маслака за сковывающей группой для скрытного удлинения левого фланга. А казаки, казалось, приросли к буграм, не спеша низвергаться на чистое, как будто отделяющая их от Леденева голая равнина была перерезана невидимой пропастью или стеной — не то суеверного страха, не то холодной, дальновидной осторожности. Зато навесом била невредимая казачья батарея — нахлобучивала на ряды леденевцев трескучие шапки шрапнелей, долго таявшие в синеве.
То там, то сям взвивались к небу ржание подраненной лошади или вскрик человека. Все чаще, все гуще, визжа и фырча, как будто в самом деле выбирая, куда бы им упасть, и ища лишь твою ни живую ни мертвую голову, из безмятежной голубени неба сыпались осколки и картечины. С каждым новым разрывом становилось все меньше возможности жизни для каждого из сохранявших строй бойцов — и все они, осаживая пугавшихся коней, все чаще взглядывали на немого и недвижного, как каменный пустынник, Леденева, все яростнее говоря ему глазами: «Чего же стоим? Тебе жизнь не нужна — так и нам под тобой пропадать? Тогда хоть в атаку веди — все лучше, чем так, травой в сенокос».
«Почему ж они все должны стоять и умирать? — спросил он себя. — Но разве теперь не все уж равно? Э, нет, это ты только хочешь, чтоб тебе было все равно. От себя самого ты отделаться хочешь. Смерть для тебя теперь помилование, от Аси спасение. А ты попробуй с этим поживи».
Ему вдруг показалось, что даже если он будет убит, то и в земле глаза продолжат видеть, а сердце слышать участь Асиного тела, ее неутолимую тоску по подзащитности, ее безответный, придавленный зов.
Прискакал вестовой Шевкопляса с приказом отойти к мосту и переправиться. Леденев приказал своим сотням повзводно отходить и перевел бинокль на мост. Огромный беженский затор почти расцедился, высокая сизая пыль бугрилась на том берегу, и в это пухнущее облако неповоротливой гадюкой уползали последние подводы, тягло, пешие.
Он будто уж с просительной надеждой взглянул на линию казачьих сотен. Те упрямо не двигались с места, словно взгляд Леденева, как и всякий магнит, мог притягивать только железо, а они-то железными не были.
Загрохотали под копытами дубовые доски настила. Точеные копыта Аномалии потоптали последние пяди оставляемой левобережной земли и зацокали по полотну. Ревели ошалевшие от давки и нуды быки, со злобным визгом ржали упряжные лошади, не смолкали стенания, ругань, проклятия — в том числе и кощунственные, потому что бегущие люди проклинали Советскую власть: обещала всем землю, а на деле лишила последнего, обездомила и разорила, никого не смогла защитить.
Переправившиеся через Маныч партизанские части занимали позиции вдоль по правому берегу. На той стороне исступленно пылающим заревом разливалось закатное солнце, багровым половодьем затопляя как будто раскаленно рдеющую и дымно истлевающую землю, обугленные черные курганы, заросшие кугой и камышами плавни. Расплавленной багряной амальгамой сияла гладь реки, которая все так же равнодушно и неуловимо, как будто не двигаясь вовсе, катила свои горькие, напитанные солью воды к Дону.
В лилово-синей гущине спускающейся ночи смолкла перестрелка, заглохли трехдюймовки по обоим берегам и перестали заходиться лаем пулеметы. Он наконец сошел с коня и неприкаянно побрел среди костров, разожженных бойцами и беженцами. Никто не смел его окликнуть. Ему хотелось просто лечь на остывающую землю, вдохнуть ее щекотный пресный запах, живительный и вместе тленный, почти забитый горечью всесильной молодой полыни, притиснуться щекой к зеленым жилам типчака, еще таким нежным и чистым, вцепиться в шелковые космы ковыля, расчесанные ветром, словно гривы лошадей, изойти из себя самого, напоить собой землю, которая чувствует ток человеческой крови и как будто бы просит, чтоб ты отворил себе жилы.
