Курень был зажиточный, большой, под железом, ошелеван массивными, наверное, дубовыми пластинами, с фигурным балконом, с резными карнизами. Под стать и весь баз, сараи, амбар, но чувствовалось долгое отсутствие хозяйской, вернее, именно мужской руки. Высокий плетень тянулся изломами, словно под ним пришла в движение подмытая земля, потащив за собой все опоры, — вероятно, бодали и валяли быки; который год не крашенная крыша желтела ржавыми потеками по стыкам.
Дом, простоявший уж, наверно, больше полувека, имел тот неопределенно-мертвенный, железный цвет, какой приобретают все деревянные дома-мафусаилы, не раз перекрашенные, облупившиеся и отшлифованные ливнями и ветром. Такими-то бывают лица кряжистых, могучих стариков, сменившие за жизнь десяток выражений, бесстрашных, веселых, суровых и горестных, пока на них не проступило самое последнее — не то чтобы немощь и отказ ото всякой борьбы, а именно безжалобная, безысходная тоска людей, все испробовавших и понявших, что человеческую участь невозможно изменить, что только так и будет, как заведено, — от всесильных рук матери до всесильного гнета земли.
Сергей, конской грудью откинув калитку, заехал на баз, и вдруг перед ним как из воздуха возник штабной взводный Капарин, схватил Степана под уздцы и будто оттолкнул Сергея взглядом:
— Постойте-ка, товарищ комиссар. Не вводите коней.
— Почему же? — и впрямь опешил Северин.
— А потому — не велено пускать. Другую жилищу ищите.
— Кем это не велено?! — повелительно крикнул Шигонин.
— Известно кем. Комкор стоит.
— Вот, вот тебе факт! — просыпал дребезжащий смех Шигонин. — А ты в собачью конуру. На карачках ползи к нему, как к татарскому хану.
— Да вы чего, совсем тут с глузду съехали?! — крикнул из-за плетня Жегаленок. — Не видишь, кто перед тобой?
— Очень даже угадываем, — ответил Капарин, упершись в Сергея таким пустым и ровным взглядом, что стало понятно: не сдвинется. — А все одно не велено. Тебе-то, Мишка, и не знать? Уж вы не гневайтесь, товарищи, ваши личности нам, ясно дело, известны, а все одно покиньте помещению, потому как комкоров приказ.
Шигонин — удивительно — не накинулся на часовых. Неужто даром не прошел урок новочеркасский: ты не очень-то, а то ведь и поглубже может пуля кусануть? Молчал — как будто в предвкушении минуты, когда за все потребует ответа.
— Комкор разве здесь? — спросил Сергей Капарина.
— Да никого покуда нету, окромя то есть нас и хозяев. А что да почему — у самого него езжайте и спросите.
Сергей и надавил бы, но не понимал, из-за чего ругаться, кого и что бойцы поставлены тут охранять.
Поворотив коня, он вспомнил, каким Леденев был сегодня — согнувшийся в седле, тяжелый, как мешок земли: иглой коли — не дрогнет. Тут, по слухам, убили жену его. А может быть, прямо на этом базу? Что, если он знает виновных, мучителей, доносчиков, искал и добрался до них — как Монахов? Монахов, Чюпахин — все мстят за своих, надеясь унять родимую боль, каленым железом прижечь незарастающую рану, так почему же Леденев не может по-человечески ожесточеть?
Заехали в соседний двор. Курень был расперт гомонящими красноармейцами: сушили сапоги, портянки, гимнастерки, распространяя всюду неделимый едкий запах мужского и конского пота; курили, выпуская дым столбами, расхватывали снедь из обливных тарелок… при виде двух вошедших комиссаров повскакали с мест, приветствовали дружно, позвали к самовару.
У печи суетилась хозяйка — наверное, казачка, крутобедрая и статная, с лицом, обвязанным платком едва ли не как у египетской мумии. Ухват в ее руках дрожал, дымящийся чугун со щами грозил опрокинуться.
Сергей поспешил ей помочь — глаза казачки ускользнули от его невольного прямого взгляда. Лицо молодое, но будто бы сажей запачканное, сухое и горькое — такие-то лица теперь и составляли характерно-общее лицо донского населения, и даже детские, таинственные, до какой-то щемящей ранимости чистые, как будто были тронуты землей, с угрюмо-неуживчивыми, уж никому не доверяющими взглядами.
Уселись за стол, хлебали огненные щи, выбирали из мисок картошины. Леденевцы вели себя смирно — отчасти от соседства с комиссарами, а больше всего, верно, от усталости. Сергей узнал всех — это были кубанцы: тот самый взводный Шевелев, Чевгун, Кормилицын и прочие, к которым он прибился накануне и расспрашивал их о несчастном Телятникове и его пулемете.
— Скажите, — спросил он хозяйку украдкой, — а чей это дом? Вон, правый с краю, на отшибе?
— Халзановых, — ответила казачка, метнув на него испуганно-настороженный, гадающий взгляд и будто услышав, как дрогнул Сергей. — Да там из казаков давно уж нету никого.
— Халзанова? Мирона? — оживился Шигонин, услышав ответ.
— Отца его, родителей покойных. Сам-то Мирон ишо когда от отца отделился, курень его вон, с родительским рядом стоял, а зараз сами видите: одни пеньки горелые остались. Мирон-то в красные ушел — ну вот и пожгли его двор прошлым летом. Ишо и столб поставили на пепелище, приговор написали от общества: отсель-де выродился змей, Иуда казацкого роду. Станичные-то казаки, какие против вас пошли, ох и шибко его невзлюбили.
— А с семьей его что же? — придушенно спросил Шигонин.
— Так с вашими в отступ ушли. Жена его, Стешка, да двое ребят. Ить нас до четырех разов то красные, то белые обратно забирали. С тех пор никаким о ней слухом не пользовались.
— А раньше почему же белые не трогали? — неверяще нахмурился Шигонин.
— А как их судить? — Хозяйка развела разбитыми работой земляными руками. — Казак ее, кормилец, к вам прибился, в большие командиры вышел, а младший его брат Матвей, совсем наоборот, у белых герой. Ишо с германской весь в крестах пришел, об нем и в газетах прописывали — вот какой, мол, казак должон быть. Батяня их покойный опять же завсегда был дюже уважаемый. Ну вот и подумывали у нас казаки. А ваши, красные, так те не знали, чего с Дашкой делать, Матвеевой женой-то, — считать ее за контру или нет: муж-то в белых у ней, а деверь совсем даже наоборот, комиссар.
— А Дарья эта где? — не вытерпел Сергей. — Курень чей теперь?
— Так и живет себе одна с сынком своим малым. — В глазах казачки промелькнул испуг, и тотчас заспешила: — Чего с нее, бабы, взять? И так у ней жизня несладкая, ровно как у вдовы. Казак-то ее жив аль нет, неведомо — уж сколько вестки о себе не подает. Да и от страха хучь ложись и помирай. Всем ничья, всем чужая, навроде как собака промежду двух хозяев.
В уме Сергея наконец сцепилось все разузнанное им за время жизни в корпусе и хранимое в памяти непонятно зачем. Леденев прорубился к своей первой любви — жене непримиримого врага. Приставил к ней охрану. Для чего? Неужто чтобы посчитаться? С чужой женою — за свою, с одной своей, несбывшейся любовью за другую, и вовсе убитую здесь? Одна, отобранная у него богатым казаком, осталась для него недостижимой, другая стала частью его существа. Теперь же эта, первая, давно уже чужая и ненужная, опять была рядом, а та, с которой все сбылось, вернее только начало сбываться, отобрана невозвратимо. Он, Леденев, теперь вдовец, и эта Дарья тоже — почти или уже — вдова. А может быть, он просто хочет, чтоб она жила? Пусть хоть эта живет — за убитую ту? Ведь он и ее когда-то любил. Ее еще можно сберечь. Как и Зою.
