— Что «нос»? — не понял Матвей.
— А то! — засмеялся Григорий, по-детски тыча пальцем в Матвеево лицо. — Нос вырос! Нос — крючок! У тебя-то он вон от рожденья кривой, коршунячий, тоже как и у всех вас, Халзановых, что значит порода. А у него обыкновенный, как, скажем, рубанком обструганный, а там, под Жутовом, гляжу: кубыть ему твой прилепили, и все, он — это ты! В упор-то, надо думать, различу, а ежли сдалека… Так-то вы с ним и масти разной, да и в скулах ты будто помельче, из лица поострей. Да только зараз, вишь, обои полиняли да обоим лицо подвело, как, скажи, с голодухи. А уж нос — то ли где поломали ему, то ли сам сатана напутлял.
— Так чего ж ты молчал?
— А на что говорить? Теперь уж по соседству вам не жить. А ежли цокнетесь в бою, то уж, поди, как надо один другого угадаете — чего ж вам будет делать, окромя как душу друг из дружки вынать?
— Так все ж удивительно, а?
— Да уж когда теперича дивиться? Тут уж, брат, успевай поворачиваться — задумчивые зараз долго не живут. Да и такие чудеса кругом творятся, что ничему уже не ужахнешься — навидались. Брат брата не угадывает и рубит, как чужого. Из красных рядов — ить слыхал — сыны кричат: «Сдавайтесь, батя, подобру-поздорову, пока я вас своей рукою жизни не решил, пожалейте маманю». А из наших — отцы: «Ах, рассукин ты сын, я тебя породил, я тебя и срублю». Заблудился народ.
А ведь прав он, подумал Матвей. Кровь нынче так подешевела, что и некогда было дивиться всему неистощимому многообразию и удивительным схождениям, которые она творила из самой себя. До капли похожие братья рубили друг друга, отцы расстреливали вылитых в свою породу сыновей, и даже сгубленной девичьей красоты как будто уж не было жалко, а малые дети, грудные младенцы, еще и на людей-то не похожие, уже не бередили любопытство, что же из них вырастет.
— И угадать не успеваешь, кто перед тобой, — разговорился Гришка. — Я прошлой ночью сон видал — ох, брат, и страшный. Кубыть хороним мы с тобою наших казаков, по степу подбираем порубанных. Подойду к одному, ворохну — и в лицо угадаю. Да и раньше ишо — по статям: всех же ить как облупленных знаю. А вон, гляжу, ишо один невдалеке — и тоже будто бы знакомый и в ту же пору будто и не видел никогда. Лежит он, стало быть, на пузе, головой в ковылях. Подхожу я к нему, поворачиваю и кричу страшным голосом, потому как и есть энтот самый порубанный — я.
LV
Февраль 1920-го, Багаевская, Кавказский фронт
Что самое смешное, этот человек не сказал ему ни слова неправды. И за что он воюет, и кого презирает, и даже кого потерял на войне — ни в чем не соврал.
Когда течешь в лаве, то ничего уже не чувствуешь, кроме дрожи земли, кроме гула и натиска всей слитной крови, когда граница меж твоей и общей, братской уничтожается совсем. Вот так и они, леденевские воины, текли и не видели, кто их ведет. Вернее, видели того, единственного, настоящего, могущего быть лишь самим собою Леденева. Не ведали страха — сомнений. Ведь так, как он вел, мог вести только тот, настоящий. Других таких нет.
И вот Северин, как на солнце, взглянул на невозможное сошедшееся «все» и почуял не ненависть, даже не стыд, а сиротство. Из этого сиротства, из этой непереносимой, непроживаемой обиды, хлынувшей в него, как ядовитый газ, возникла и ненависть — вернее, доводящая Сергея до отчаяния безысходности потребность немедленно освободиться от этого газа, проникшего в легкие, в кровь. Один он не вместит, не вынесет. С ней нужно было что-то делать, с этой истиной, — изжить ее, выплеснуть разом на всех, на самого не-Леденева. Так рвется с цепи, удушая себя, забытая собака посреди горящего подворья, хрипит, не силах вытолкать из глотки тлеющую паклю.
Был первый порыв, но он и сам не мог понять — какой, куда, к кому. Поднять Шигонина, который большевистским нюхом чуял в Леденеве какую-то неистребимую частицу зла? Но ему ведь никто не поверит — даже Паша Шигонин не вспыхнет, а Сергею потрогает лоб.
Не попадая зуб на зуб от неуемной дрожи, он вытащил из кобуры тяжелый и холодный револьвер, ощупкой проверил боек, упрятал наган в карман полушубка, поднялся и вышел на улицу, спотыкаясь на ровном.
По околице рдели костры, во всех куренях, в богатых каменных домах, в саманных хатах и сараях, измаянные переходами, трехдневными боями, спали люди и кони — приглушенно ворчала, ворочалась остановившаяся вулканическая лава, не застывая, а напротив, раскаляясь, чтоб поутру, еще до света выплеснуться из станицы и потечь по степи, как с горы.
Сергей задохнулся: отнять у нее Леденева — да, этого! — означало ее ослепить, обезглавить. Убить ее веру — в своего Леденева. Он осознал, что, как и прежде, называет этого нечеловека Леденевым, иначе не может никак. Он, Сергей, был один, а Леденев — со всеми и во всех, все были его, неразделимые, одно с ним тело, и закричи Сергей: «Не тот!» — вот эта лава только вытолкнет Сергея из себя и потечет за Леденевым дальше. Но если этого вот Леденева от лавы не отнять, то куда он ее поведет? Теперь-то — куда? Когда наконец прорубился к своей настоящей семье? А главное — кто расстрелял комиссаров? Кто брата убил? Так ясен был ответ, что сердце у Сергея отказывалось биться, а легкие — дышать.
Смотрел на черный мыс левад, на крайние дома по правой стороне, на рдяные крапинки дальних костров, мерцающие в синем мраке над девственной голубизной заснеженной степи, и вдруг из сиреневой темени возникла одинокая фигура. В остроконечном башлыке, скрывающем лицо — такое свое и такое чужое, — комкор обыкновенным твердым шагом направился к штабу.
Сергея затрясло. Насилу выждав время, чтоб установить дистанцию, он снова, как собака за хозяином, пошел за Леденевым. Провалы темноты чередовались с розовато-желтыми полянами костров, и с каждым новым заревом в Сергее распускалась огненная сила, решимость ему самому непонятно на что — и тотчас схлопывалась, гасла в темноте. Он был закупорен в самом себе, шел будто с вырезанным языком. Кончать — или его, или себя… кого, он не решил… кого — как будто было и неважно, лишь бы как-нибудь, чем-нибудь оборвать это знание правды, потрясающе ясное чувство леденевского зла, непрощаемого воровства, даже будто ошибки природы — да, той самой природы, которая наносит на кожу ядовитых гадов защитные узоры, скрывая их от глаз врагов, выдавая за землю, за мертвое. «Отсюда выродился змей, Иуда донской Халзанов».
Его окликали патрульные и часовые, и он механически называл слова пропуска и шел, как погоняемая лошадь, вращающая оросительное колесо, но черпая не воду, а свинец… Проник на школьный двор, поднялся мимо часового на крыльцо и сунулся в подслепо освещенные керосиновым пламенем классы, где в незыблемых водорослях махорочного дыма кричали в телефоны, горбились над картами, разматывали ленты телеграмм бессонные штабные люди. Уперся в последнюю дверь и толкнул.
Живой, невыносимо настоящий, могущий быть только собой Леденев, с босыми ногами в дымящемся медном тазу, сидел на венском стуле у стола, мял пальцами грудь и улыбался, как от боли в сердце, — наверное, спящему сыну, единственному, что роднило его с прежней, сожженной и сменянной жизнью.
