Сергей, дрожа и задыхаясь, не понимая, что́ он делает, не думая, что́ из этого выйдет, желая только одного — избавиться от поднятого на него вот именно что леденевского взгляда, несгибаемого в правоте своей силы и в силе своей правоты, — рванул из кармана застрявший наган. Надавил на крючок, наполовину обнажая клюв бойка и ощущая, что не может вскинуть дуло, как если б два магнита обратились друг к другу одинаковыми полюсами.
— Именем революции! — крикнул он сиплым шепотом, почувствовав, как лопается кожа на лице и как зашедшееся сердце забивает себя в землю. — Сволочь… ты арестован… Халзанов ты, Халзанов!
Он дрогнул, как мертвецки пьяный, у голого тела которого долго держали зажженную спичку, — лицо изобразило недовольство и даже будто жалость к нему, Северину.
— В сию нощь душу твою истяжут от тебе, — сказал обыкновенным голосом. — Сядь, а то упадешь.
Сергей шагнул как в воду, ударился бедром о стол и сел напротив, положив револьверное дуло на сгиб, только так и могущий удержать свою руку от дрожи.
— А я ить знал, — продолжил Леденев, — что ты-то и доберешься до самой моей середки. Неглупой ты, а главное, чистый — навроде большого ребенка. Помнишь, как я в Грушевской Николаем рядился, а мальчонка, Ванятка, меня угадал. Никакой ты не дед, говорит, — глаза у тебя не смеются, когда ты смеешься. Ребенка не обманешь: коль за собой какой грех знаешь, так и сил нет в глаза посмотреть.
— А надо было меня там, под Балабинским, кончить! С братом заодно! — вогнал со злобным наслаждением Сергей.
— Ты что же, думаешь, это я его? — спросил Леденев с ребячески недоуменной и даже будто бы испуганной улыбкой.
— За такое-то имя? Чтоб Леденевым дальше оставаться? — ударил Сергей, упиваясь своей беспощадностью. — Да за такое никакого уже не жалко — нету братьев!
— Да, братьев нет. Как разошлись мы в восемнадцатом году, так уж друг друга не видали. А может, и видали, да на ратном поле и брата родного не всегда угадаешь. Два года молился… не знаю уж, правда, кому… чтобы не привелось мне с ним цокнуться, а то бы и срубил один другого. Не судил нам такого Господь, отвел друг от дружки, будто и пожалел, а вишь как встретиться пришлось. И Бога-то будто бы нет, а все одно мне вышло наказание. Кубыть поиздевался кто, насмешку сделал надо мной, изо всей силы вдарил, как и надо. И батяню-то нашего без нас схоронили, и Мирона ко мне привезли на свидание мертвого. И в тыя дни взыщут человецы смерти, и убежит от них смерть. Мирон мне читал — всю Библию знал лучше архиерея. Уж так им батяня гордились — в роду-то нашем все быкам хвосты крутили, а этот в ученые вышел. — Комкор взял чайник со стола и подлил кипятка себе в таз.
Сергей не умом — ознобом, перекинувшимся на него от этого вот человека, который никак не может согреться, поверил: не он, все остальное — да, но брата — нет, не он.
— От меня смерть бежит, — продолжил Леденев, поеживаясь. — Тоже как и от Ромки бежала. Да и жив он, сдается мне. Гуляет где-нибудь невдалеке, а может, и на том конце России. Сейчас ить везде война. Уж он не пропадет — покудова шашкой вернее всего проживать, он мне это ишо когда сказал. Мое, мол, наступило время, наше. Таким, брат, как мы с ним, смерти не полагается — она ить нам уже и в облегчение. Нет, вру. Сам знаешь, что вру. Мне зараз умирать никак нельзя, тем более у стенки, именем республики. Жена у меня и сын. Вот их пускай республика зачислит в будущее трудовое человечество, да только чтоб со всеми потрохами, до скончания века, а меня уж казните — об себе я и «ох» не скажу.
— Да ну?! Вчера другое говорил! Жить, жить! Да еще как жить! Бог войны! Советская власть все дала! Леденеву дала! — бил Северин, не останавливаясь.
— А по-твоему, что же, с нечистой совестью уже и жить нельзя? Не хочет человек? По своей доброй воле обязан голову на плаху положить?
— А это смотря какая вина!
— А во-первых, любая, — ответил Леденев с презрением. — Вот ты за революцию, конечно, жизнь готов отдать, однако ж, верно, хочешь и дожить до основания будущего мира — поди, обидно будет не увидеть, какая она, счастливая жизнь. Девчонку свою опять-таки не хочешь в жертву приносить, а ить она перед Советской властью виновата, как и каждый из нас, казаков. Мы по одной своей породе чужаки, а у нее, кубыть, папаша и не так трудящийся класс заедал. Вот и выходит, брат, — за революцию на смерть идем, но затем, чтобы жить. А во-вторых, вины на мне не больше, чем, скажем, на Гришке, моем шуряке. Ну был я в белых, как и он, много красных бойцов загубил, — сказал он так спокойно и покорно, что у Сергея задрожала челюсть. — Так Советская власть нас как будто за это простила. Искупить позвала. Замолили грехи.
— Ты имя чужое украл! Жизнь чужую! Людей его украл. Любовь людей! Его они, его, Леденева любили! И сейчас его любят — идя за тобой! Он жену потерял, по твоей, между прочим, вине, а ты сейчас под его именем свою жену спасаешь с сыном. А он гниет в овраге, незакопанный, а ты-и… Лопух на могиле! — вспомнил Сергей. — На костях его вырос! Есть у тебя хоть что-нибудь свое, а не его?
— А чего ж у меня не свое? Лицо, может быть? Так я ить его не украл — родительская работенка. Вольно ж было природе так управить. Что ж мне прикажешь делать — себя обезобразить либо, может, в вуале, как загадка, ходить? Сила, говоришь? А что же, это он полки вел от Саратова досюда? Моя красота. Я что ж, его распотрошил и все, что в нем было, в себя запихал? Нет, брат, такая операция даже профессору Спасокукоцкому, пожалуй, будет не по силам. Из мертвых воскрешать он может — на себе испробовано, — а чтобы мозг у одного забрать да кому-то другому в черепушку вложить… Ты, верно, читал про таких дикарей, какие человеческое мясо ели, и не от голода, а верили, что силу своего врага перенимают. Так если ты такое верованье разделяешь, считай уж тогда, что я его съел, и сердце, и мозг, и печенку. А если держаться научного материализма — чего твоим не было, твоим никогда и не будет. Имущество разве что, вещи, а сила — никогда. Ну так чего же я такого у него украл? Пожалуй, одну Аномалию. Так ить опять-таки сама меня признала. Никого не впускала в седло после Ромки, а меня допустила. Блад вил тэл, что значит — кровь сказывается. Он любил повторять — у Филлиса выучился в Петрограде. А я хоть у всемирных наездников не обучался, а все одно его обскакивал.
— Судьбу ты у него украл, судьбу! — потряс револьвером Сергей.
— Ах, судьбу, — поежился Леденев. — А какую судьбу? Он на себя все горе принял, а мне одна радость досталась — власть, слава, почет? А за кем же тебя надзирать-то послали — за мной или за ним? Кому твой Реввоенсовет не верит? Или что же, там знают, что он — это я? Ты что, так и не понял? Чем он был для вас, то я и теперь. Ну вот и выходит: одна у нас судьба — как хлебово из одного котла по двум посудинам разлили. Ну и как же судить меня думаешь? Как Леденева или как Халзанова? Кого из нас двоих помиловать нельзя? Либо, может, два раза казнить — сначала за его грехи, а потом за мои?
— Так, может, вовсе не судить?
— А у кого бы эти конники, голодные, босые, в три месяца у белых Дон забрали? Да под кого бы казаки от белых шли — креститься в твою веру? Своих бы кто расстреливал за бегство, а его бы не стоптали? Леденев нужен был. А где же его было взять? Вот я-то вам его и дал.
