— И ты расстрелял, — прошипел безголосо Сергей, как будто не в силах проснуться. — Вместо того, чтоб зубы себе вырвать.
— Ага, как заиграли «… род людской», так и скомандовал. Я тоже там был, а кто стрелял — какая разница? Сам ты, что ж, не расстреливал — или давеча врал мне?
— Я врага расстрелял. Предателя, выползня.
— Ну так и мы врагов. Самых что ни на есть истованных, каких не примирить, не переделать. Иначе и войны бы этой не было, когда бы каждый начал святость своей злобы отрицать. А у тебя выходит так, что если большевик расстреливает, то будто и не человека убивает, а змею, за какую Господь все грехи ему скащивает. А если белые казнят, то они и не люди. Нет, брат, и те, и эти человека убивают. Ты на море бывал? Мы раз на действительной у Черного моря октапода поймали. Как и назвать, не знали. «Да что ж это за чудище, вашбродь?» Весь склизкий, в бородавках да восемь ног шевелятся что черви, а глаза как, скажи, у барана. Рыбалишь себе, плаваешь, а ить и подумать не можешь, что водится на дне такая тварь. Вот так и нынче — человека, сам себя не угадываешь. Все мы, брат, нынче перерожденные, и красные, и белые. Своей же русской крови выпустили море и плаваем в ней, как рыбы в воде, а вытащи нас из нее — гляди, и задохнемся с непривычки.
— Так что ж, и все равно тебе, чья кровь?
— Да как же это все равно, когда вся эта кровь на мне? Кто долго воюет, тот не только живых водит в бой, но и мертвых. Сперва мертвых меньше, чем живых за тобой, а потом уже наоборот — много больше. И дышат они тебе в спину, вздохнуть не дают: давай скорей кончай эту войну, а то ить и вовзят один останешься. Говорил ить тебе: до без конца наголодался человек по мирной жизни, по земле, тоже как и земля по нему, хлеборобу, — сколько можно ишо ее человечиной потчевать, брань пожинать, пора и за чапыги браться, а это нынче только с вами, большевиками, и возможно. И мне свое семейство теперь уже без вас не уберечь. На Советскую власть вся надежда — что все мои геройства мне зачтет, а заодно и Ромкины. Или чего, разоблачишь меня передо всеми? Гляди — как пить дать решат: умом не весь дома.
— Ну вот я тебя как безумный… — тряхнул револьвером Сергей, почувствовав: рука как потрошеная.
— А и верно: одну пулю мне, а другую себе от стыда. А корпус завтра кто на Манычскую поведет? Шигонин твой с Колобородовым?
— И как же ты думаешь дальше?..
— Да жизнь моя, может, уж кончена. Назвался Леденевым — так голову на плаху и клади, раз вы, большевики, таких недолюбляете. Я тебя, комиссар, об одном попрошу: с женой мне брак устрой. К Зарубину ее отправь, сопроводи. А уж я буду так воевать, чтоб ни один ответственный товарищ до нее докоснуться не смел. Сам должен понимать: в заложники их вам передаю. На твою совесть, брат. Ты же ить человек. Не то что ваш Шигонин — этот как аптекарь людей определяет: сквозь классовую принадлежность поглядит да и навесит сигнатурку — «контра революции», в расход его и всю семью туда же. Ну так что же, окрутишь нас с нею заместо попа?
— При живом-то муже? — придушил Сергея смех. — Права не имею.
— Вдова она, так и запиши, — ощерился Халзанов-Леденев, и такую глухую тоску излучил его взгляд, что Сергей сердцем вспомнил о Зое.
— А дальше?
— А дальше на польскую шляхту пойдем. Уж их-то, должно быть, полегче рубить, чем русских людей.
— А дальше — не спрашивать?
— А дальше, брат, никто своей судьбы не избежит, какое имя ни прими. Особенно если ты сам ее хочешь себе предназначить: вот то с тобой и будет, что своими руками устроишь. А я, брат, кроме смерти, пока что ничего не сотворил, несмотря на мою красоту.
LVI
Март 1919-го, Владикавказская железная дорога, полустанция Семичная
Он не хотел бросать дивизию, но уже не командовал даже собственным телом. Ноги будто отбиты, нет их ниже колен. Серебряные колокольца часто-часто, потоком звенят в голове, наполненной бессвязными, замысловатыми видениями.
Из бешено клубящегося пара с давящим буханьем и храпом выползало круглое, тупое, чугунное рыло — неотвратимо надвигающийся паровоз, машина, которая может работать, казалось, сама по себе. Молотобойный ход невидимых поршней, неутомимо-мерные толчки железных рычагов, круговращение огромных, едва ли не в рост человека колес — все было будто для того, чтоб раздавить, смолоть, прожевать Леденева. И вот за паровозом вытягивалась отливающая холодом броневая змея, выплывали железные башни с черно зияющими прорезями пулеметных бойниц, расчлененные клепкой стальные бока, и в медном реве «Интернационала», в полыхании алых знамен и малиновых кожаных курток конвоя, в напряженно-вбирающем окаменении разношерстных солдатских шпалер на мазутную землю спускался второй после Ленина вождь всей Советской России — Предреввоенсовета Троцкий.
Взгляд выпуклых глаз прошел словно сквозь Леденева. Железный рычаг, маховик паровоза — вот чем был для него Леденев, равно как и каждый из тысяч революционных бойцов. А впрочем, оказался падок на жесты царя к своим подданным — уничтожать одних и осчастливливать других, едва ли не случайно выбираемых для милости. Подарил Леденеву золотые часы и ласкал — как хозяин коня или пса. Похлопал по плечу и даже попытался потрепать его по голове. Леденев ворохнулся, как неук, ухваченный хозяином за храп. Троцкий будто бы дрогнул — не то от раздражения на норов, не то и от испуга, что его зашибут, — но тотчас вновь сложил свой сочный рот в усмешку снисхождения:
— Но-но, что такое?
— Мы, товарищ нарком, с вами будто бы не односумы и не братья родные, чтоб тискаться.
— А разве мы не братья по оружию? По революции? По вере?
— Оно, конечно, так. Да только что же вы мне в зубы, как коню, заглядываете навроде барышника перед покупкой? Хотите трепать по загривку — давайте и я вас тогда потреплю.
Предреввоенсовета молчал лишь мгновение, и не успели все стоящие поблизу помертветь от стужи, как он, усмехнувшись, обнажил свою пышную голову:
— На!
То был еще один широкий шест — своей простоты и доступности.
— А если бы я, оскорбившись, приказал тебя арестовать?
— Так вы, наверное, не царский генерал, чтобы на мужика обижаться, какой перед вами взбрыкнул.
— А если бы за дело? — ощерил Троцкий сочные, припухлые губы, глазами говоря Роману, что может его раздавить, достаточно мизинцем ворохнуть.
— За дело — другой разговор. А так, из причуды да для удовольствия, — то же самое, как и по холке трепетать. Могу и взбрыкнуть.
— А люди твои поддержат тебя? Пойдут на такое?
— За мною — хоть к белым.
Лицо военного вождя республики покорежила судорога, сменяя улыбку с владетельной на злобно-растерянную. Зачем он, Леденев, ответил так? Неужто только из упорного, уже инстинктивного непризнавания любого кнута и налыгача?
