— Про белых — это что, для красного словца? — невольно скаламбурил Троцкий, мгновенно овладев лицом и голосом. — Или дело твоих убеждений зависит от личных обид? А если партия сочтет, что ты неспособен командовать даже полком? Не потому, что я хочу тебя унизить, а просто потому, что слаб ты, бездарен, как мерин? И что ж тогда — к белым?
— В рядовых похожу — это только от мертвого пользы нет никакой. Но вот что надо понимать: революция в народе гордость выпрямила. И ежели какой нарком начнет эту гордость обратно к земле гнуть, не знаю, как каждый в народе, а я не пойму. Это Бог человеку смиряться велел перед всяким, кто на царство помазан, а нынче мы все воюем за то, чтоб никому уже не кланяться. А во-вторых, мне белые, пожалуй, больше сотни не дадут — для чего же мне к ним уходить?
Окружавшие их штабники и наркомова свита готовно засмеялись, насильственно подхватывая друг у друга облегчающий хохот, и тотчас же умолкли, как только наркомвоендел повел неприязненным взглядом.
— От штабов вашей армии слышу: если б не Леденев, быть Царицыну белым, как зайцу по осени.
— Одной шашкой Дона не вычерпать.
— А правда ли, что ты вот этой шашкой можешь разрубить человека до пояса?
«Поглядеть, что ли, хочешь? До крови тянет, ровно девку до греха? Сам-то, кубыть, своей рукой не убивал».
— Так ить железо. Ну вот и прикиньте на наше человеческое вещество.
Фарфор, денщики, бутылки коньяку, невиданные с Петрограда ароматные сигары в полированном ящике красного дерева — нарком оделял ими красноармейцев, как ребятишек сахарными пряниками. Леденев с отвращением вспомнил императорский смотр под Хотином — та же рабская дрожь перед высшим избранником случая, крови, неважно, мудр тот или, напротив, малоумен, перед таким же, как и сам ты, человеком из мяса и кожи.
«Ну вот и поравнялись. Только выпрямились — и опять на колени. Что ж это за охота в человеке, да такая, будто раньше него родилась, — перед каждым сгибаться, кто силу покажет? Да не и силу, а одно лишь положение? Бунтовать — так уж кровью попиться, а кланяться — так до шишек на лбу. Неужели и нет ничего и никак по-другому не будет, а одна сила власти? Кого посадят над тобою, тот и царь, белый он или красный, а весь народ — обратно раб?»
Английские ботинки Троцкого и кожаные краги с медными застежками при каждом взгляде вызывали злобную тоску. «Вот он, великий князь, со свитой, с поварами, с конюхами. Конвой-то его весь в кожу залез, а моим и на обувку кожи не хватает — как были отребье, так и есть голутьва».
— Как ты считаешь, Леденев, — спросил его Троцкий, — почему вы не держите фронт? Бегут у вас красноармейцы батальонами, а то и целыми полками?
— У меня не бегут.
— А у тебя почему не бегают?
— Должно быть, потому, что я держу как надо, — ощерился он.
— Железной, выходит, рукой?
— Без жесточи в военном деле никуда.
— И что же ты скажешь о каре для труса? Удержит ли крестьянскую стихию смертный страх? Казнить одного из десятка — быть может, тогда никто побежать не осмелится?
— Ага, да и не легкой смерти предавать, а хребет всем таковским ломать да бросать их в степи издыхать, как в старину татары делали. Слыхали мы такие сказки. Не поможет.
— Почему не поможет?
— А потому что казнь, какая б ни была, ишо не скоро будет, а жить человек хочет сейчас. Смерть в глазах — так о завтрашней каре не думает, тоже как и голодный о хлебе, ежли жажда его донимает.
— Так что ж, по-твоему выходит, человек есть животное и никак его не переделать — ни страхом отдаленной смерти, ни какой-либо идеей?
— Ну а для вас кто? Разве не животное, если вы его предполагаете страхом да болью держать, как того же быка на железном кольце, которое ему ишо теленком в нос вдевают? Я из жизни своей заключаю: храбрых мало в народе, остальные не то чтобы трусы, а так, посередке, ни горящ, ни студен, как в Писании сказано. Таких на войне табунное чувство ведет: куда вожак, туда и все, а куда все, туда и каждый. У людей-то, конечно, не стадо на стадо идет, а стадо на искусство либо искусство на искусство, и чье искусство выше, тот врага и кроет, несмотря на число. Какой-нибудь Мамантов иль Фицхелауров в стык между нашими двумя громадами ударит, прорвет там, где тонко, да охватит по флангу, как надо, — ну вот и бегут даже крупные толпы. Один полк, а за ним и все другие: хоть какой частокол на пути городи — все одно не удержишь. А чтоб не побежали, надо муштровать, объезживать, как и коней, гонять до кровавого пота и мыла — тогда уже не страх, равно как и не дурость, сиречь глупая отвага, таким табуном будут править, а одна только привычка, какая человеку в кровь войдет.
— А если нет времени на то, чтоб учить? Тогда как заставить людей?
— К чему принудить — умирать? — усмехнулся Леденев. — Тогда сам первым делом умри. Свою кровь по капле сцеди — вот это и будет кристальная воля. И никогда не требуй с человека ничего такого, чего сам не можешь. А если вы трусов хотите казнить хоть чингисхановым порядком, хоть по жребию, тогда и сами становитесь в тот же строй да так вот отсчет и ведите — кто каждый десятый. Да всех своих конвойцев туда же поставьте — они-то чем лучше? Те хоть от смерти побежали все в кровях, а эти-то из тыла на смерть и не ходили. Иначе же будет не строй, а разврат — коли поделите народ на стадо и погонычей. Причем и тех, и этих развратите — и тех, кому в стаде ходить, и тех, кого поставите чужими жизнями распоряжаться: в погонычи-то каждый будет рад вступить. Народ за своих палачей убиваться не будет, а ежели и будет, то не до без конца.
Предреввоенсовета как будто на свой лад истолковал его слова. На заседании Царицынского штаба обороны выговаривал:
— Самой вашей Десятой армии не существует. В большинстве своем темная крестьянская стихия. Сброд. Ничтожная малость, подобно повороту стрелки, швырнула ее на путь революции, а могли оказаться и на той стороне. Только и слышишь, что «земля, земля…». Что для казака, что для мужика иной идеи, высшей, кроме земли, не существует. И те, и эти — в сущности, одна и та же мелкобуржуазная среда. Но казаки в отличие от мужиков — военное сословие. У них уже есть дисциплина, потомственная привычка к беспрекословному повиновению. Как сказал в Петрограде один генерал, дайте мне сотню преданных казаков, и я раздавлю революцию в России. То-то и получили: две офицерских и казачьих армии и в хвост и в гриву кроют наши толпы, не знающие военного строя. А посему задача наша — в кратчайшие сроки построить регулярную армию, и совладать с ней может лишь военный человек. Да-да, Генерального штаба, а никак не вчерашний шахтер или слесарь. Ну что вы на меня так смотрите, товарищ Ворошилов, как будто я у вас жену увел? Хотите присоединиться к саботажу товарища Сталина?..
— Позвольте спросить, — сказал Леденев. — Какими же родами войск ваши полковники намерены орудовать?
— А теми самыми, какими вы, Десятая, располагаете.
— То есть намерены-таки Царицын белым сдать и далеко за Волгу укатиться?
