Леденев ослабел. Ему казалось, что из глаз его сочится кровь, выкрашивая небо в глухой, непроницаемый багрянец, что кровь, как вешняя вода, бежит под ним, ненасытно облизывая сапоги и вымывая из-под ног расплавленную землю, что весь мир, превращаясь в безбрежную красную реку, утекает куда-то — и что он сам, Роман, течет в нем и не чувствует жара.
LVII
Февраль 1920-го, Багаевская
Одно Сергей знал точно: родного брата этот человек не убивал. А с той виной, что он стал Леденевым, не то чтоб можно было подождать, но ничего нельзя было Сергею сделать.
Его, леденевскую, лаву нельзя было остановить и останавливать. Теперь он уже точно был один такой на всю Красную армию.
Да что ж это такое? — уже смеялся Северин. Никто не живет под собственным именем, а если и живет под прежним, настоящим, то все равно скрывает свое прошлое, происхождение, родителей, возлюбленных, детей, прячет их ото всех, как ощенившаяся сука своих бестолковых щенков от недоброго глаза. Вокруг — ни одного прозрачного и цельного, могущего без страха рассказать всю правду о себе, открыть, разом выпустить душу, чтобы она соединилась со всеми душами в народе. Сгорели все метрические книги. Во всех одно написано поверх другого — поверх такого своего, единственного, неотъемного, и даже лицо человека — казалось бы, единственно доподлинный, неповторимый документ, который нельзя обменять ни на чей, — тоже врет.
Да осталась ли хоть одна человеческая жизнь, которая была бы единой непрерывностью? Или все уж оборваны, вернее, будто бы подвергнуты неимоверному давлению, положены под пресс, пропущены сквозь волочильные станки? Так вот что такое революция. Не все умрут, но все изменятся. Не все отдадут свою жизнь, но у каждого жизнь будет новая. Да, надо без страха отдать себя в этот плавильный котел, но что останется от каждого — от прежнего тебя, от прозвищ, данных мамой в детстве, от дома, в котором ты вырос и который бы мог еще век простоять, а главное, от сердца, от любви, от будущего времени, от счастья, которое ты себе намечтал. Не от всечеловеческого счастья, а от твоего, с единственным на свете человеком, с кем бежать в то всеобщее, в солнце над миром.
Поднявшись в седло, Сергей поехал вместе с Леденевым бесконечно знакомой уж улицей, ведущей к двум халзановским домам — заваленному снегом пепелищу и еще живому. Снег по улице был ископычен, замешен тысячами конских ног в грязно-серое, пестрое месиво, притрушен объедьями сена, усыпан рыжими, еще дымящимися яблоками лошадиного помета, который клевали вороны, перепрыгивали, перепархивали… кружили над Багаевской изорванными черными знаменами, и вслед утекающим в мертвую степь леденевским полкам неслось их обрекающее, качельно-скрипучее карканье.
Приблизился последний, халзановский, курень, непроницаемый и чуткий, как слепец, со своими закрытыми ставнями. Уже не хозяин его, последний из двоих на свете Леденев проехал шагом мимо, не поворачивая головы — тиски, железная скоба штатива, в которую вставляют голову преступника для съемки в профиль и анфас.
За базом, у плетня, как будто провожая войско, глазея на бойцов с естественным ребячьим любопытством, топтался мальчонка лет примерно восьми, в защитной теплушке, должно быть, перешитой из отцовской, в малахае и валенках, и Сергей понял, кто это. И вот когда отец, чужой и неприступный, поравнялся с мальчиком, тот снизу вверху ударил Леденева взглядом неуживчивых, неотступно выпытчивых глаз — будто сам на себя посмотрел Леденев из другого, невеликого тела, так страшно был похож вот этот новый, маленький Халзанов на отца. Все ребячье лицо, пылающее на морозе снегириным заревом румянца, на миг превратилось в порыв к единственному всаднику, как будто спрашивая: «Это правда ты?» И тотчас пригасло, как пламя, прибитое ветром, посмерклось, посуровело, став еще больше и больней похожим на отцово, как будто выпитое взрослым опытом неумолимого, неразрушаемого одиночества.
Проехав в молчании сотню саженей, Леденев повернулся к Сергею.
— Вот так и позавидуешь таким, у кого никого не осталось, — сказал он, жалко-виновато улыбаясь, и челюсть его мелко затряслась.
Станичный ревком, спасаясь от белых, вчера бежал на правый берег Дона, и Леденев послал за председателем, как посылали за попом для умирающего знатного. Явился тот под утро, со всеми своими печатями, бланками, и немедленно зарегистрировал брак всемирного героя революции с вдовой и уроженкой хутора Гремучего Халзановой Дарьей Игнатовной. Вопросов, жив ли муж и может ли нечаянно воскреснуть, никто не задавал, равно как и согласия самой вдовы не спрашивал.
Услышав шум, Сергей встряхнулся.
— Под Елкином обоз наш рубят! — кричал подскакавший боец, осаживая мокрого, роняющего хлопья пены жеребца. — Не ведаю, откуда… прорвались!..
Его заполошное «раненых!» проткнуло Сергея — вдруг Зоя?! — и, тотчас же толкнув коня к комкору, выпалил:
— На Елкин я, на Елкин!
Четыре сотни конских ног, взрыхляя снег на повороте, взяли влево. Рядом с собой Сергей увидел Мишку на трофейном аргамаке и… Шигонина.
— В галоп, в галоп, ребята! — ободрал глотку ветром Сергей, кидая взгляд на эскадронного Матюшина. — Товарищи наши гибнут! Дава-а-ай!
Комэск подхватил его крик движением руки, и сотни конских ног пошли по целине, как проливень всемирного потопа. Безудержно летел навстречу жгуче-кипенный, разглаженный плат целины, и встречный ветер сек глаза, и сердце молотило в такт остервенелому, трясучему скоку коней… И вот сквозь слитный гул копыт продралась лихорадочная трескотня пулеметов — и, придавив Степана во всю силу, Сергей взметнулся на бугор.
На белом просторе суставчатая черная змея обоза выгнулась дугой, и на нее, как на гуситский вагенбург, накатывала лава, расходилась двумя рукавами, отскакивая, похожая не на прибойную волну, а на бешеный рой трупных мух, полохливо кружащих над падалью.
С саней били два или три пулемета, и охватить обоз у казаков никак не получалось, и эскадрон Матюшина уже развертывался в лаву на галопе — ударить им во фланг, смести и отогнать… но тут Сергей увидел еще один отрядик, идущий по балке в обход, в тыл обозу.
— Вон они! Вон! — крикнул он, указывая обнаженной шашкой.
Взвод хлынул за ним в поворот, на всем скаку вломившись в камыши и полетев прямо по льду степного озера, почти не различимого среди снегов под белизною двухвершкового наслуда. Из-под конских копыт полетели с шипением брызги и снежные комья. «Давай, родимый мой, давай!» — отсчитывал Сергей броски Степана…
Ему оставалось всего два десятка саженей, и он уже видел отчаянно ощеренные лица стреляющих обозников, их вобранные в плечи головы и руки, которые горячечно елозили затворами винтовок, — но все же страшно опоздал.
Борзыми выскочив из балки, казаки ворвались в обоз с тыла, закупорили давку и рубили, разваливая головы — в платках!.. Сергей, не выправляя, послал Степана в длинную лансаду, на миг почуял под собой предельно сжатые пружины конских ног и, тотчас же оттяготев, взлетел над головами раненых в линейке. Линейка всполохом осталась позади. Наскочив со спины на ближайшего, в черной папахе, влегая в стремена всем весом, вырастая, рубанул по погону — тот каким-то наитием, не успев до конца обернуться, закрылся налево назад — шашки лязгнули, шикнули, но Сергей, озверяясь, довел до упора, на излете достал до живого, потянул по тугому бедру.
