Степан с налета наломился грудью как будто на дубовый комель, шатнулся, присел на задние ноги, едва не кинув его навзничь, и как при вспышке молнии в упор Сергей увидел разодранную удилами пасть с лиловым языком и красное, разгоряченное молодое лицо казака, заносящего шашку. Заученным рывком качнулся влево, почуял, как студью обдуло висок, и, выпрямившись, кинул взмах, нырнул клином под вскинутую шашку, полупетлей меняя направление удара, — полоснул казака поперек напружиненной на замахе груди и увидел плаксиво распяленный рот и отчаянное изумление в заходящих к белесому небу глазах… И тотчас — бешеная коловерть в полукольце линеек и саней: взвивались на дыбы и запрокидывались кони, ломая спины седокам, свистали и просверкивали шашки, взлетали приклады к плечам… в упор и будто все в него, Сергея, нестрашные хлопали выстрелы… обезумевший дюжий обозный, встав в рост на санях, оглоблей, как рогатиной, ударил в бок казачьего коня, и тот опрокинулся вместе со всадником набок.
— Зоя! — добило до сердца сквозь конское ржание и хаотичную частуху выстрелов. — Руку, Зоя! Прошу! Дайте руку!..
Какой-то офицер вертелся на приплясывающем рыжем дончаке, размахивая револьвером и стреляя во всех, кто шарахался, налетал на него… рос островок истоптанного снега, и в этом островке, под самыми копытами, у колеса линейки сжалось что-то серое — в нору, под землю… Зоя!
Сергей в угон за сердцем послал коня на офицера… «Убьет!» — в тот же миг настиг его страх за себя. Качнулся что есть силы вправо, взмолившись к Степану, спасителю, не уходить из-под седла и устоять… и тотчас опалила радость — не лопнула ни голова, ни жилы, ни подпруга… даже будто и выстрела не было — револьвер расстрелял?..
Офицер на потяге из ножен, играючи отвел удар Сергея и, вывернув кисть, полоснул по лицу — Сергей успел закрыться, жгутом крутя запястье, отбросил наломившийся клинок, не давая тому заплести свою шашку и вырвать ее из руки: научили вчера!
Искусный фехтовальщик, офицер со странными раскосыми и выпуклыми светлыми глазами, быть может, обтесал бы Сергея, как полено, но тут треснул выстрел, другой — плечо офицера взорвалось опаленными хлопьями, и рыжий дончак под ним тяжко поднялся в дыбы и начал запрокидываться навзничь. Офицер исхитрился сдержать — всем телом влег в коня, прикипев к его шее, — но раненый дончак, едва лишь опустившись, сломался в передних ногах, уткнулся головою в снег и с екающим стоном повалился на бок, подмяв под себя седока.
— Не бей! — закричал Северин Жегаленку. — Живым взять, живым!
Рывками оглядевшись, он понял, что все кончено — казаки повернули коней и ссыпаются в балку, — кинул в ножны клинок, тотчас прыгнул с коня и, упав на колени, вцепился в замертвелую Зою — та по-детски закрыла руками пуховую голову, вся ушла в полушубок, в платок.
— Зоя! Тебя не поранило?! — оторвал от лица руки-ветки, травянистые плети, репьи и ощупывал, крался по ней дрожливо-непослушными руками, обжигаясь, спасаясь ее невредимостью.
Но вот за нестерпимой родностью в него хлынул страх: а вдруг обезумела?
— Погляди на меня! — забрал в ладони ее белое, полубеневшее лицо. — Мы тут, Зоя, слышишь?!
Она посмотрела на него с продирающимся сквозь отупение лукавством, с какой-то безумной проказливостью и вдруг захохотала, задыхаясь, икая и всхлипывая:
— Ах, ты-и-и?.. Со мной?.. А зачем? Ну?! Зачем?!. Ненавижу! Всех вас ненавижу! Зверюги! Шакалы! Все! Белые, красные!.. Нет белых — все красные… в крови перемазались! Спасители… нашлись… и эти-то, и те спасти меня хотят… Спасибо, спасли, удостоилась… одну спасли, а десять потоптали — посмотри!.. Когда же вы все убьете друг друга?!
Сергей прижал ее к себе и закачался вместе с ней, утишая, баюкая, как большого ребенка, ощущая, что слишком он мал, чтоб целиком отгородить ее от мира, обнести своим телом, как живой беспробойной стеной, и разрывающе жалея, что не может вобрать ее всю и носить за заслоном груди, что она уж не слышит его и, быть может, и раньше не слышала, желая только одного — освободиться от него, ото всего, что он, Сергей, в себе несет.
— Не трожь! — резанул Мишкин крик.
Там, у упавшего коня, над офицером, крутились двое верховых — один из них, Шигонин, прицеливался в офицера из нагана, а Мишка есаула заслонял, ощериваясь, как цепной кобель, и поднимая голос:
— Осади, кому сказано! А то как бы я сам тебя не стукнул, хучь ты и комиссар! Приказано: живым — так, стал быть, надо исполнять!
— Отставить, стой, Шигонин! — хрипнул и Сергей.
Шигонин врезал в него взгляд своих белесых, стертых в непримиримости глаз и процедил с брезгливым отвращением:
— Они, значит, раненых наших, а ты… Ну-ну, узнаю леденевскую школу.
Сергею показалось, что в глазах Шигонина, привычно неотступных, яростно-упорных, таится ледяное самообладание матерого охотника и даже будто бы усмешка дальновидного расчета. Грехи, что ли, наши записывает?
— Немедленно перевязать, — велел он Жегаленку, царапнув взглядом офицера.
Тот сидел на снегу, зажав тонкопалой рукой пораненное правое плечо, и устало кривился от боли, уж будто бы не принимая в собственной судьбе никакого участия, ожидая возможного выстрела не то чтобы как камень, но как знающий, что он неизлечимо болен, человек. «Еще один уже убитый за Россию», — подумал Сергей. Офицер тяжело поднял взгляд и мотнул головой на коня:
— Дострелите кормильца.
Сергей уже многажды видел, как умирают раненые кони, и все никак не мог привыкнуть. Под глянцевито-мокрой кожей дончака волнами пробегали судороги — все реже, все слабее. Косящий с человеческой недоуменной укоризной влажный глаз тускнел с неуловимой быстротой.
Сергей отвернулся, пошел назад к линейке, взбагрил мертво обмякшую Зою, подпер, подсадил. За спиною отрывисто грохнул винтовочный выстрел, и Зоя не дрогнула. Еще один, еще — поблизости пристреливали многих издыхавших лошадей, и своих, и казачьих. Милосердные сестры копошились в снегу, возились со старыми и новыми ранеными. Шигонин поехал куда-то — наверное, отыскивать своих политотдельцев, перевозивших типографию в обозе.
А Зоя все смотрела сквозь Сергея — куда же, куда? Быть может, впрямь в свое теперь уж окончательно потерянное будущее — в просолнеченном, синем средиземноморском мире, где шумные смуглые люди несут на спинах только свой насущный хлеб, а не ответственность за всех погибших ради величайшей революции? В свое настоящее, как в мертвую стену? В жизнь, данную на время, еще на день, еще на час, в существование, где каждая минута в неоплатный долг и даже глаза — чтоб видеть только ужас — тоже в долг?.. Он, Северин, уж не сойдет вот с этого пути, но разве он вправе тащить за собою и Зою? Ее он спросил? Она и так уже полгода прожила в их красной лаве, всем ничья и не нужная никому как единственный, неповторимый человек. Нужна лишь раненым, тифозным, обмороженным — и не вся, а частицей, своим участием в их боли, постиранным бинтом, рукой на пылающем лбу. А вся она нужна отцу. Но и ему, Сергею, — вся. И с кем же она сможет жить свободно, вообще жить?.. А если, как Халзанов-Леденев — просить руки, оформить брак, мандат, амулет, переправить ее в отвоеванный Новочеркасск, в Москву с письмом к родителям: «Примите, берегите». А ее ты спросил? Можешь ты обещать, что за ней уже больше никто никогда не придет?
