Обоз в сопровождении матюшинского эскадрона потянулся к Багаевской. Сергей ехал молча, поглядывая то на Зою, то на посаженного в сани есаула.
Бритоголовый, большелобый офицер показался ему некрасивым, но что-то привлекательное и вместе с тем раздражающее было в этих удивительных глазах, не то изнуренно, не то пресыщенно полуприкрытых тяжелыми синими веками. За такую улыбку хотелось ударить. Он, верно, и умер бы с нею. То было не то чтобы непризнавание тебя человеком, всех красных — людьми, а именно принятие какого-то неизменимого, казавшегося офицеру единственно возможным положения вещей.
— Эй, братец, — позвал вдруг Мишку есаул.
— Чего тебе?
— Портсигар-то верни.
— Тю! — изумился Мишка. — Да я тебе его не то что не верну, а скоро и портки твои пощупаю.
— Что и значит социализм, — усмехнулся есаул, издевательски подлаживаясь под крестьянский говор. — Несправедливые мои исподники на твоем заду станут достояньем бедняцкого класса.
— Слыхали?! — поозирался Мишка даже восхищенно, привлекая в свидетели ближних. — Поди ж ты, золотопогонник, а понимает лучше комиссара.
— Ну а как же, брат, равенство? — спросил офицер.
— Так вот оно и есть — какого ишо надо? И аргамак-то энтот — видишь подо мной? — вчера был ваш, а нынче чистый большевик. У тебя-то, твое благородие, сколько таких лошадок в табуне насчитывалось? А земли десятин? Кубыть, тыщев десять, а то и поболее?
— Правда твоя. Да только ты, брат, все мое дворянское имущество забрал — и опять между нами неравенство. У тебя нынче полон карман папирос, а мне перед отправкой в рай, выходит, ни одной затяжки не положено? Теперь уж я не человек перед тобой? Ну и где справедливость? С нуждой делиться надо — в былые времена Христос, а нынче и Ленин велел. Так что, братец, не жидись и от добычи своей воинской мне на закурку отдели.
— Нравится он мне, — расхохотался Жегаленок, глазами показывая Северину на диковинного есаула. — Беленький, а веселый, без шутки не живет. Кубыть, и жалко трошки такого-то в расход пускать.
Впереди показался зимовник — конюшня и казарма для табунщиков. Сергей решил остановиться, дать отдых людям и коням, а главное, поговорить вот с этим шутником.
Добравшись до заброшенных, давно разоренных строений, обозные и сестры зябко жались к рубленым, серым от непогоды стенам.
Сергей с тоскливой болью посмотрел на Зою и, спрыгнув с линейки, велел есаулу:
— Идите за мной.
Вошел под тесовую крышу конюшни, завел офицера в самый крайний станок. Свистал и гудел в перерубах разбойничий ветер, сквозь похожее на амбразуру оконце молочной сывороткой лился свет бессолнечного дня. Сергей показал есаулу садиться на кучу соломы и сам опустился напротив.
— Ну что же, давайте знакомиться.
— Вы, может, похоронную родным моим намерены отправить: «Сын ваш пал смертью храбрых в бою с Советской властью»?
— Своих хороним как собак. Фамилия, должность?
— Яворский Виктор Станиславович, две последние недели состоял для поручений при штабе генерала Старикова.
— А до этого ходили по нашим тылам?
— Да, шпион, боевик, словом, гад ядовитый. — Есаул будто не удивился. — Дайте мне прикурить, а то у меня рука плохо двигается.
— А того человека узнали? — продолжил с ходу Северин, поднеся к папиросе зажженную спичку и в упор глядя в непроницаемые, пристыло-безучастные глаза. — Который вас хотел на месте хлопнуть?
Лицо есаула чуть дрогнуло от неожиданности, и бровь приподнялась недоуменно:
— О ком именно речь? Желающих будто хватало.
— А о том, с кем вы в Новочеркасске у госпиталя нечаянно столкнулись, — ударил Северин.
По дерганью живчика понял: попал!
— А вы умеете вести допрос. Да только уж скажите прямо, в чем я должен сознаться, а то ведь я не понимаю, право слово.
— А в том, что вы в Новочеркасске хотели вывезти от нас одну известную особу, — сказал Сергей со спазмой в горле.
— Вовсе не понимаю, о чем вы. — На лице есаула затвердела гримаса усталого, презрительного равнодушия.
— А кричали кому только что? — задохнулся Сергей. — Я знаю: вас послал Игумнов. Ну?! Будете говорить?
— Да о чем же еще, если вы уж все знаете? — Яворский взглянул на Сергея, теперь уже будто и вправду отказывая ему в человечности. — Один только вопрос: вам это зачем? Вы что, и впрямь убеждены, что для счастья народного и всечеловеческого она должна не жить? Всю сорную траву из поля вон? Паразитов с болящего тела трудового народа? Всех, у кого мозолей нету на руках, равно как и детей их, наследников, последышей, потому как и дети той же подлой породы, развращены богатством и бездельем, и их уже никак не переделать? Да и черт с ними всеми, несметными тысячами, — всех запишем в расход, в основание счастья заложим: великий результат, растолковали вам учителя, немыслим без великих жертв. А вот одна она, которую вы знаете, — какие такие ростки добра и свободы она задушила и душит? Без нее на земле станет чище?
— При чем тут «без нее»?
— А что тогда при чем? Вы, вижу, не из мужиков и, надо полагать, не из рабочих. Вы могли с ней учиться в соседних гимназиях — робеть перед нею, краснеть, представлять ее слезы над вами в гробу. Ну и где же все это? Где ваша человеческая требуха? Хоть что-нибудь у вас топорщится под великой идеей? Женщину хотите? Товарища женского рода?.. А-а, может, в том и дело, что хотите? Барышню сахарную, ангелочка, Психею? Коленку, щиколотку, пальчик? Да не по вам она, Психея, а? Он был титулярный советник, она генеральская дочь. И начал наш студентик бегать на демонстрации униженных и оскорбленных, ведь не было на свете никого униженней, чем он вот этой девочкой, которая его не замечала. Как тень под ногами. Такая вот дорога в революцию. Разбрасывал листовки, сеял бурю, а теперь наконец-то пожал. Ну что, институточка, белая кость, ты раньше на меня и не глядела, а нынче нагнись и плебейские ножки мои поцелуй — сквозь всю свою надменность и невинность. Я бог твой земной: захочу — солдатам отдам. Хотите, дорогой товарищ, и делаете вид, что вы не для себя ее хотите, а всенародно и всечеловечески, по праву вожака всех угнетенных и творца их всемирного счастья. А счастье-то вот оно — жрать человечинку высшего сорта.
— Да вот же — жива! — закричал Сергей шепотом. — И должна быть жива! И не надо свои похабные фантазии за мои выдавать. Под злобу свою меня подгоняете. Большевик — значит хам, нравственный урод да еще и скопец от рождения: не любили его и не может любить. И лица-то у нас с особенной печатью — животные, нечеловеческие.
— У вас хорошее лицо, — сказал Яворский, словно только теперь и разглядев в Сергее человека, но увы, обреченного. — На убиенного царя похожи чем-то. У того, сказать к слову, тоже дочери были — четыре великие княжны. Куда они все подевались, не знаете?
— Мне надо, чтоб она не подевалась никуда.
