— А-а, стал быть, понимаете. Не жить ей в вашем царстве справедливого труда, как бабочке зимой. Когда там еще построится счастье. Так может, лучше отпустить? Ну с нами-то? К отцу родному? Пусть в подлую жизнь, на чужбину, в разврат, но ведь целее будет, а?
— А у нас-то, по-вашему, непременно съедят.
— Отчего ж непременно? Видите ли, дорогой товарищ, я вполне допускаю, что вы истребите не всех, а только процент. Что остальных вы приобщите к строительству вашего царства, переродите, перевоспитаете, ну, на каких-нибудь общественных работах. Что среди вас, большевиков, найдутся люди, которым важна и отдельная жизнь, тем более невинная, что вам, в конце концов, понадобятся знания, образованность бывших господ. Ну а если она так-таки угодит в тот ничтожный процент? Проверить хотите? Ждать, как библейский Авраам, что Бог, ваш бог в последний миг изволит заменить живого человека на ягненка? Да пусть хоть на вас самого — вы, верно, готовы отдать за нее свою жизнь. А если не заменит? Если вашему красному богу нужна будет не ваша, а именно ее жизнь?
— Живы будем — посмотрим, — сказал Сергей, мертвея от неотстранимой правоты его слов.
— О да, вам еще многое предстоит увидеть, — с усталостью предрек Яворский. — Если будете живы. Беда ваша в том, молодой человек, что вы и вправду верите. Что уж такую, как она, должны взять в будущую жизнь. Как лет до десяти вы свято верили, что боженька за вами все время по-отечески следит и что сами вы никогда не умрете. И вообще: погибни вы сейчас, под вашим красным знаменем, в атаке — погибли бы счастливым, без сомнений, что отдали свою единственную жизнь для неминуемого торжества великого дела, что вся эта кровь, и ваша, и наша, была пролита не зазря, а на мельницу неотвратимого всечеловеческого счастья. Но выпади вам прожить в России еще десять лет, а уж тем более до старости — вы будете чудовищно разочарованы. Поскольку не увидите ни равенства, ни братства, ни даже чаемой свободы русского народа от ярма, а откроется вам то же мрачное здание — так сказать, иерархия освобожденных трудящихся классов: одним во дворцах жить, а другим вагонетки толкать или в поле горбатиться. Владык прежних свергли — так новые вырастут, свои, кость от кости трудового народа. А знаете, в чем разница? Что наш разнесчастный, забитый народ, конечно, жилы надрывал, чтоб накормить от пуза горстку дармоедов, но все же умирал по преимуществу естественной смертью. А вы повели весь народ на бесконечный смертный бой — причем с самим собой, как вы, наверное, уже заметили. Вот дорежете нас, всех господ, — что ж, думаете, кончится? Вот этот ваш, который пристрелить меня хотел, он что же, полагаете, угомонится? Нет, милый мой, он хочет царских прав — самому быть хозяином жизней. Маленький человек хочет властвовать как большой, а маленьких-то этих — миллионы. Да сколько миллионов русских мужиков свободно можно отнести к такому общему понятию, как «вредный элемент». Полезных элементов не останется.
— Ну, это я уж слышал, — оборвал его Сергей. — «Пропала Россия». А пропала не Россия, а вы. И даже не культура, а опять только вы. Естественной смертью при вас мужики умирали — от голода и непосильного труда? Ну спасибо. А нынче они все готовы жизнь отдать, лишь бы только не ждать этой вашей естественной смерти, как скотина в загоне. Вот вы и злобствуете, господа, — как столетние деды, конец мира пророчите. Если вам уж не жить, то и всем лечь в могилы — сочинили себе в утешение. От Извекова вашего слышал — знакомы с таким?
— Знаком.
— В Новочеркасске с вами был? На вопросы будете отвечать?
— Вообразите, встретились нечаянно.
— За ней вас кто послал? Откуда вам известно стало, что она у Леденева?
— От начальника разведки Донской армии подполковника Шорникова. Игумнов искал охотников из офицеров. Было создано несколько групп, снабженных документами, красноармейскими значками, деньгами для подкупа.
— В корпусе ваш угнездился?
— А-а, вот оно в чем дело, — протянул Яворский с издевательским сочувствием. — Да, живет тут у вас под личиной.
— Фамилия? Ну! — почуял Сергей неправдивую близость ползучего гада, скорпиона, змеи.
— Увы, он явился инкогнито, — как будто даже виновато улыбнулся Яворский. — У маски ни души, ни званья нет.
— То есть как это? А ждали-то, ждали кого? С кем была предусмотрена связь?
— Единственное, что известно, — кличка Ангел. В разведке нашей будто бы ценим невероятно высоко. У вас, как я понял, уселся давно. Подробностей геройств его не знаю. Вот разве что о Зое Николаевне как будто он и сообщил.
— Так почему ж он вам ее не передал?
— Вопрос не ко мне. И вообще: когда б не этот ваш у госпиталя, мы с вами нынче бы не разговаривали. Но вы прогнали нас от Зои Николаевны, как приблудившихся собак, и в ту же ночь явился Ангел.
— Дальше.
— Он выдал нам с Извековым ревтрибунальские мандаты и объявил, что Зоя Николаевна приставлена хожалкой к какому-то больному комиссару и подобраться к ней своими силами у нас уже не выйдет.
— И как же вы держали связь?
— Оставлял нам записочки. Под первым плетнем в каждом хуторе и через каждые десять верст по шляху. Образчик почерка, простите, представить не могу.
— Под Балабинский он вас отправил?
— Ну а кто же еще? — ответил Яворский со все тем же давно устоявшимся безразличием к собственной участи, и это равнодушное, холодное бесстрашие разъярило Сергея.
— И сколько вас там было? Откуда взяли пулемет?
— Нас, офицеров, было пятеро, считая со мной и Извековым. Пулемет был в условленном месте. Перед светом пришли еще четверо — надо думать, казаки из вашего корпуса.
— И вы шли спасать человека, а тут… Что, выпустили бешенство?
— А вы видите в этом какое-то противоречие?.. А впрочем, мне лично давно уже нечего выпускать, разве что только желчи немного. Со мной был мой старый товарищ… да, Женя Извеков, мне не хотелось, чтоб его убили, — ну вот и пришлось постараться, хотя сам он и хочет скорее обратного. Это, знаете ли, последнее, в чем для меня остался смысл — живот положить за други своя. А в сущности, я — пустой человек, прореха на белом рыцарстве. Касательно нас-то вы правы: мы мстим за то, что нам нет места на русской земле, — народу своему, вот вам, которые сильнее нас, сильнее потому, что злее, неистовей, моложе в своей вере, как первохристиане были упорнее римских язычников со всей их военной культурой и утонченнейшим развратом.
— А что же Ангел… — перебил Сергей с ребяческим неверием, что ничего и не открыть. — Вы все-таки с ним говорили? По говору, по речи кто он? Казак? Рабочий? Офицер?
— Послушайте, а может, это вы и есть? — рассмеялся Яворский.
— То есть как это?
— А вот так. Мне кажется, это в его характере — вот так играть с людьми. Есть упоение в бою, а для него — в душевном сыске, что ли. Во власти гамельнского крысолова над детьми.
— Так-так. Ну а характер речи, голос, рост, в конце концов, фигура?
