Они обнялись, присели на прикладок сена под навесом сарая.
— Ну что, зальем свой страх перед красным драконом. — Яворский достал из седельной саквы обтянутую парусиной фляжку.
— Не того человека я хотел бы прикончить и тогда, и сейчас, — сказал Извеков, отхлебнув из фляжки и раскрывая портсигар. — Уж очень меня раздражал товарищ Зарубин. Ведь растлил же, а, Вить? Сильного, храброго, незаурядно одаренного, как выяснилось, мужика, из которого мог выйти настоящий русский офицер, а не вождь краснопузых. А мы с тобой, развесив уши, сидели да слушали, как этот червь точил нехитрые солдатские понятия о долге, откладывал в мозгу доверчивого мужика свои личинки. Ну вот и вылупился из личинки новый человек — машина, мясорубка, зверь. Что ж, мы не видели, не понимали, какого Голема произведет вот этот Франкенштейн? Какой паралич нас разбил — сознания, воли, всего?
— Зарубин бросил зерна, а мы с тобою удобряли почву, — ответил Яворский. — Верней, не давали таким, как наш Рома, расти, как растется.
— Чего ж мы ему не давали? С мужицкой ордой по Дону гулять, как этого требовало его естество? Святые храмы опоганивать… — Извеков подавился, и лицо его покорежила судорога.
Матвей уже узнал от Яворского, что у Извекова убили брата — однажды виданного им, Матвеем, в бердичевском госпитале святого отца, который после революции служил пресвитером в станице Незамаевской. Не просто зарубили, а долго издевались над живым.
— Ты мне вот что, казак, скажи, — посмотрел Извеков на Матвея. — Почему от Царицына драпаем? Казаки, несравненные воины, черти, рубаки — от бессмысленных толп, от мужицкого сброда? Нас в Ледяном походе было четыре с половиной тыщи человек, голодных, разутых, и по снаряду на орудие, и по обойме на винтовку — тогда нам трудно было наступать. Пока вы все, могучие орлы, свободные сыны красавицы Кубани и вольного тихого Дона, сидели в своих гнездах возле бабьих курдюков. Нейтралитет блюли, едрить вас в рот, пока милые большевички не начали драть с вас три шкуры — принесли новый мир вольным пахарям. Ну а нынче-то что? Построены армии. Почему же фабричная шваль, мужики-гужееды не легли под копытами наших коней? Хорошо, предположим, у них за спиной арсеналы, заводы, постоянно идущие к ним подкрепления из центральной России. Но ни то ни другое не решает всего. Мы нынче тоже не беззубы божьей милостью и помощью союзников. А главное — искусство воевать. Ведь нельзя слесарька обучить за полгода. Один казак в конном строю стоит скольких… троих, пятерых мужиков?
— А это смотря какой мужик, — усмехнулся Матвей. — Что ж, среди красных нет фронтовиков? Еще и поболее будет — солдат. Да и казаков среди них хватает, — сказал и почуял, как сердце сдавила тоска — за брата Мирона. — У нас-то кого ни возьми — офицер. До мобилизации и вовсе сплошь полковники в цепях ходили — «покорнейше прошу в атаку, господа».
— Так почему же неученые солдаты гонят офицеров? Вчерашние вахмистры разделывают генералов?
— А ты думаешь, ежли мужик от сохи аль казак из простых, неученый, — ответил Матвей, — так он вроде скота и как его, дубину, ни обтесывай, тебя в военном деле не достигнет?
— Ну спасибо, разъяснил, — поклонился Извеков юродски. — Революция, значит, явила нам самородков военной стратегии. А Леденев наш — гений, Бонапарт. Потому и бежим.
— Да потому, что даже красота не главное, — рванулось из Матвея то, что долго вызревало в нем как будто и втайне от него самого. — А вера, с какою на смерть ходят люди.
— Ты хочешь сказать… — Извеков взглянул на него, будто спрашивая, куда же подевался тот Халзанов, которого он знал, и, показалось, с тем ребяческим отчаянием, когда впервые прозреваешь неизбежность смерти: неужели и вправду придет? — Наше дело неправое и поэтому гиблое? Что ты не веришь в это дело?
— Я только то хочу сказать, что сам руками щупаю. Ты что ж, не видел, как они идут? Особенно полки, какие из рабочих, да роты сплошь из коммунистов. Шрапнелью их кроешь — идут. Окружишь — не сдаются. Рубить их и то устаешь, кубыть черепки у них нашего лезвия крепче. Не люди — деревья, караич… есть дерево такое, знаешь?.. на гольной супеси растет, корнями камень пробивает. Срубил его, а он обратно подымается — три раза надо убивать, что значит вера.
— А вы?! Казаки?! — распалился Извеков. — Где ваша-то вера? У вас что, не корни? Не в этой земле? Кровью прадеды наши полили. Да я как увижу Вознесенский собор, хоть во сне, глазом памяти, мне плакать хочется, да не слезами — кровью сердца. От того, что к обедне, как прежде, прийти не могу. Не за это воюем? Чтоб к обедне, как в детстве, по снегу, по русской земле, по своей? За дома свои, семьи… да за хлеб, черт возьми, пропитание, как трава вон за место под солнцем, за жизнь! Чтоб расти, как растется, а, Витя? Какая ж еще нужна вера, во что? Да как зверь территорию метит — клыками, дерьмом чертит круг: что внутри, то его — пока жив, не отдаст. И ведь верю я в вас, казаков, в вашу силу природную, в душу, в душу русского человека вообще. А ты, выходит, за большевиками силу чуешь. В своих же казаков, в себя уже не веришь? Как брата прошу, объясни. Ну вот как ты, казак, понимаешь их красную правду? Что у них за душой? Ведь ни Бога, ни имени честного, ни благодарной памяти о предках. Какой там Бог, какой там стыд — любви нет. К земле своей, к России, которая для них не родина — тюрьма, одна большая выгребная яма, в которой они от рождения мучаются, погибают в гною и в цепях.
«А что, ить и мучаются», — подумал Матвей.
— А как ей, России, в гною-то не быть, если сами ее столько лет поливали дерьмом? — стонал уже Извеков сквозь стиснутые зубы. — Мать родную свою невзлюбили — у-у, мерзкая! На мучения нас родила — нет бы в рай! Царей своих, святых, отцовскую же веру ненавидят. Вместо дома барак или как бишь… фаланстер, вместо церкви кабак, вместо жен, прости господи, товарищи по классовой борьбе. А все, что им надо для счастья, не выстроить, а отобрать. Ты им: «побойтесь Бога», а они на песий лай: «Ат-дай!», «Ат-дай!», да нынче уж зубами до горла дорвались. Хотят нашей крови и пьют ее. И с этим они победят?
— Голодный злее сытого, — ответил Халзанов. — Выходит, кубыть, и сильней.
— И все?! — задохнулся Извеков. — Кто злей, тот и сильней? А кто голодный, тот и прав? Да здравствует правда голодного зверства? Никакой другой правды и не было, нет и не будет? Как одни троглодиты, по Дарвину, задавили других, так и эти теперь — нас с тобой? Но постой: ведь и мы теперь злые, очень даже голодные. Не нас ли загоняли как волков и братьев наших резали? Так почему же мы неправы в своей ненависти к ним? Почему наша злоба слабей, меньше их? Или что, мы должны перед ними смириться, дать себя, как овец, перерезать? Тогда-то будем праведниками? Да только ведь и нас тогда не будет.
Матвей не мог ответить.
Он видел, что многие казаки в их полку давно уже устали воевать, мечтая лишь о том, чтоб выгнать красных за пределы области, что многие открыто поговаривают о замирении с большевиками, о земле, о весне и о начале полевых работ, опять возложенных на плечи баб и стариков, о том, чтобы бросить к едрене-Матрене всю эту смертную, палаческую канитель. Разойтись по домам — и никакая в свете сила не оторвет их от земли, детей и любушек… Ага, никакая, обрывал себя тотчас, кроме большевиков. У них святой завет — всех людей на земле поравнять, а ежели мы, казаки, обратно по старинке заживем, так, кубыть, и другие народы как мы захотят. Некуда идти. С германской — на Дон, а из дома — куда? В калмыцкие степи, за Кавказские горы, в чужую страну? Со своей-то казачьей земли? Жидам ее оставить на расклев? Затаиться на печке и ждать, что помилуют? Нет, стоять, как трава на корню.
