Так он думал, раздерганно, путано, с растущим омерзением к себе и с детским страхом одиночества. Ну не рухнет же фронт в самом деле без него одного. Мало, что ли, способных людей? Семен Тимошенко, бесстрашный серб Дундич, железный Городовиков… ну, этот-то бесхитростный рубака, а вот Семка Буденный управляется с целой дивизией, как матерый атарщик с одним косяком.
«О чем же это думаю? — обрывал он себя. — Как власть поделим меж собой? Кто больше силы заберет?» И снова вспоминал ту встречу с Троцким в Абганерове. Уже у своего вагона наркомвоендел держал к леденевцам прощальную речь, и тут случилось то, что, кажется, бесповоротно изменило их отношение друг к другу — Леденева к наркомвоенделу и наркомвоендела к нему.
Вдали на бугре застукотали пулеметы охранения, разрыв сотряс воздух, волнуя коней и людей, и Лев Революции скомкал, оборвал свою речь, став тем, чем физически был — состроченным из половинчатых движений, растерянным интеллигентом, болезненным ростком коммерческих училищ и библиотек, остервенело-ревностно оберегаемым детенышем опасливой и мудрой человеческой самки. Малиновый конвой схлестнулся вкруг него — подбросить уж не к небу, а в бронированный вагон. Леденев ощутил дрожь его тонкокожего тела, не понимающего, что бояться еще нечего, и, не вытерпев, бросил: «Встречали Льва, а провожаем Левушку». И кто-то услышал, а главное, сам Троцкий, застрявший на мгновение в дверях, царапнул Леденева взглядом, и глаза их сказали друг другу всю правду: что он, Леденев, не то что его не боится, но даже и не презирает — беспомощно боящегося смерти, на которую гонит других; что Троцкий не забудет этого уничижительно-ласкательного «Левушка» и не простит, что Леденев запомнил его жалким.
«Боится казаков и нас, мужиков, заодно — на любого глядит, как на зверя, какой за ним погнаться может. Потому-то и отдал приказ не жалеть казаков — первым делом свой страх убивает. Ну а я-то чем лучше? Не потому ли казаков давлю, что те мне с детства развернуться не давали?.. Да разве же я всех хочу убить? Мне нынче они, казаки, уже и не дюже мешают. Пускай себе живут, какие оружие сложат. Почему же молчу? Неужели боюсь? Не того, что в расход меня пустят, — одному на всем свете остаться. Как бирюк в половодье на острове».
Вернувшись к себе, он наконец-то развернул Мироновы листки, и первая же строчка ударила ему в глаза, как солнце:
«Гражданин Владимир Ильич! Именем революции требую прекратить политику истребления донских казаков». Дальше можно было не читать, но Роман все выхватывал из чернильных рядов: «Я не могу согласиться с разрушением всего, что имеет трудовое крестьянство и что нажило оно путем кровавого труда… и если это так, то я отказываюсь рассматривать народ как средство для строительства отдаленного будущего. Разве современное человечество — не цель, разве оно не хочет жить, разве оно лишено органов чувств, что ценой его страданий мы хотим построить счастье какому-то отдаленному человечеству?»
И не то подмываемый правотой этих слов, не то подтолкнутый необъяснимой завистью к Мирону, он вырвал из тетради чистый лист, по-детски помусолил чернильный карандаш и, открыв от усердия рот, начал жать из себя на бумагу:
«Уважаемый товарищ Владимир Ильич!
От имени бойцов 4-й Петроградской кавдивизии шлю вам наш сердечный привет как непреклонному бойцу за интересы трудящихся, а также уверение, что мы как вставшие бесповоротно под красное знамя и дальше будем бить проклятые белые банды до полной победы рабоче-крестьянской трудовой революции, не щадя своих жизней.
Считаю своим долгом революционного бойца описать лично вам положение дел на Южфронте. Не могу согласиться, чтобы вы о нем знали и все делалось с вашего одобрения. Второй год кряду мы ведем кровавую борьбу с генеральскими бандами, имея великую цель — свободу всех трудящихся людей от угнетения. Наши части проходили вперед в полном порядке и без пощады предавали смерти всех врагов Советской власти, которые взяли оружие, и все, какие есть в округе, бедняки с охотой шли за нами, считая нашу власть себе родной, как собственную мать. Такое же доверие внушали мы и многим казакам-середнякам, которые за атаманами и генералами идти не хотели, а если и шли, то лишь по своей темноте либо по принуждению.
Когда же наши части уходили дальше гнать врага, то устраивать в забранных нами станицах Советскую власть начинали ревкомы, а также чрезвычайные комиссии красных армий Южфронта. Они не разбирали и не разбирают, какой из казаков за что стоит — за новую ли жизнь, какую он построит вместе со своими братьями, рабочим и крестьянином, или за старую, как при царе, где только богатым жилось хорошо от чужого труда. Они на казака глядят как на дикого зверя, у которого вместо души и ума одна волчья злоба к Советам. Они всех чешут под одну гребенку — в то время как вы, Владимир Ильич, справедливо указывали, что против хлеборобов-казаков Советская власть не идет и не лишает их земли и другого имущества. Ревкомы же проводят конфискации и реквизиции у всех поголовно, у иных казаков отбирают последних быков, а главное, чинят не только разорение, но и бессудные расправы, а проще говоря, расстреливают всех, кто ропщет на поборы и грабеж. Всякий рот затыкается пулей вместо того, чтоб силой слова.
Владимир Ильич, мы воюем за землю и волю для всякого труженика, и власть Советов — это голос каждого, кто сам пашет землю, и потому он должен быть учтен.
Владимир Ильич! Я сам своей рукою беспощадно истребляю всех врагов трудовой революции, и нет во мне жалости к ним, но совесть меня убивает, как только подумаю, сколько мы казаков своими руками пихнули к Деникину, восстановили их против себя своей же дуростью и несмысленным зверством. Считаю, что виновные за это должны ответить перед революцией — и как белых рублю, с такой же радостью рубил бы и этих ложных коммунистов, которые за личным интересом власти ползут, как слизняки, на солнце революции и делают пятна на нем.
Владимир Ильич! Я полагаю, нам необходимо в самый краткий срок построить свою рабоче-крестьянскую красную конницу. Известно же, что лучше казаков на свете конников не сыщешь, а также мужиков, какие родились в степях и обучаются езде быстрей, чем лепетать на человеческом наречии. А мы вместо того, чтоб получить эту лучшую конницу в мире под красное знамя, как те же дураки или слепые, обращаем ее против нас же самих.
Владимир Ильич! От вашей светлой головы зависит, куда поскачет эта конница и не затопчет ли она все зерна социалистического будущего на политом потоками крови Дону.
Преданный вашим идеям боец революции, комдонкор Леденев».
LXI
Февраль 1920-го, станция Александро-Грушевская, Северо-Кавказская железная дорога
Гигантским черным жертвенником высился в ночи нагнетавший пары паровоз. Под брюхом его растянулся на рельсах трепещущий огненный плат, и казалось, туда-то, в докрасна раскаленную топку — превратить в силу пламени, в бесконечность движения — и толкают их всех пятерых.
Сергей все понимал, все чувствовал, но уже ничего не хотел — упираться, давить, не идти в эту пасть. Он был проломлен не внезапностью, непредставимостью и невозможностью того, что с ними сделалось, а именно, наоборот, закономерностью — безукоризненным, неотстранимым совпадением всего происходящего с тем будущим, которое ему только вчера напророчил Шигонин… Шигонин, связанный, замотанный в попону, кулем пропихнутый через окно из горницы на улицу, Шигонин, обезножевший в логу, куда его сбросили кубарем, вонзивший в Сергея юродски-проказливый взгляд своих белых, как изморозь, глаз, Шигонин, ухохатываясь, угрожающий: «Да вас всех за меня… не получится чисто прибрать… понимаете это, крети-ины?..» — и вот уж подползающий к Сергею, как зверь, на четвереньках, приникший к его сапогам с такой силой, что, когда оторвали, на лбу и губах отпечатались черные пятнышки дегтя. Шигонин, заклинающий Сергея пощадить и клянущийся, что всею жизнью отслужит ему за пощаду: «собакой твоей буду, слышишь?..» И Северин бездрожно поднял револьвер и выстрелил меж костяных бугров крутого лба, в лицо с расширенными до предела, не в силах вынести, вместить, глазами…
