— Так Рождество еще как будто не сегодня, — сказал Северин, невольно проникаясь творящимся вокруг него абсурдом.
— А вы до завтра чаете дожить? — спросил Леденев. — Так завтра — это о-о-о… Кому еще выпадет Рождество-то встречать?.. Пойдем, Челищев, — приказ писать будем на завтра.
— Теперь и с комиссаром, — напомнил начштакор, кивая на Сергея.
— Само собой, — поднялся Леденев.
Сергей и не заметил, как оказался за другим столом, на котором была уж разложена карта-трехверстка, и будто ниоткуда появился, должно быть вылез из звериный шкуры, новый человек — опять щеголеватый офицер, высокий, хромоногий, Мефистофель, с холеной конусной бородкой и заостренными усами, с невозмутимым, жестким взглядом темных глаз, в которых чудился нерастворимый осадок превосходства надо всеми. Мерфельд, начоперод.
Леденев наконец сбросил шубу, и ордена Красного Знамени на черной гимнастерке его не было, как и знаков различия. Сел у окна на табурет и, не взглянув на карту, врезал взгляд в неизвестное время, в ночную снеговую пустыню, где как будто и вправду ничто не могло ни возникнуть, ни сдвинуться с места без его разрешения, и даже налетавший неизвестно из каких пределов ветер лютовал на бескрайнем просторе не сам по себе — нес его, леденевскую, волю, слова:
— Противник перед фронтом корпуса пассивен и наблюдает за передвижениями наших войск по линии Персияновка — Грушевский. На правом фланге корпус действует совместно с кавбригадой Блинова. Тылами опирается на двадцать первую и двадцать третью стрелковые дивизии и третью бригаду Фабрициуса. Комбригу-один, произведя необходимые приготовления до двух часов утра, скрытным маршем обойти высоту «четыреста три» указанным разведкою маршрутом. Забрать Жирово-Янов, выдвинуть разъезды к Норкинской и, оседлав железную дорогу, рвать пути на Новочеркасск…
То была речь машины — в ней не было не то что интонаций, но даже ни единого живого слова, одни только термины, названия бригад и голые глаголы. Ни происхождения, ни места рождения она не выдавала, разве только привычку и даже предназначенность повелевать, разве только военное образование, хотя ни императорской военной академии, ни даже офицерского училища Леденев не кончал.
— Комбригу-два к семи часов утра вести бригаду к высоте и развернуть к атаке в линию, не доходя трех верст.
— Но Горская с марша — отдохнуть не успела, — сказал Челищев, обрывая бег карандаша и вскинув на комкора острые глаза. — А мы ее вперед пихаем. На пушки, без достаточной поддержки артиллерией.
— Потому и пихаем, — ответил Леденев, — что у нее пугаться чего-либо теперь уже сил не найдется. Она ведь, усталь, всякое другое чувство давит. Сытый и отдохнувший красоваться идет, а заморенный — умирать. Такой зря и пальцем не ворохнет.
Сергея поразила эта мысль — его, человека, не раз писавшего в газеты: «победа или смерть», «кто себя пожалел, предал дело борьбы за всемирное счастье трудящихся», «переносить во имя революции не только голод и усталость, но даже огонь». Не то чтоб он не представлял, что такое усталость в походах, но все-таки почувствовал себя едва ли не ребенком, который каждый день ест мясо, но ничего не знает о людской работе на быка или свинью.
Леденев говорил не о жертве и не о самоотвержении, а о слабости человека, от которого бесполезно требовать чего-либо сверх человеческих сил, но можно поставить в такие условия, когда ему придется стать героем. Да и не героем (потому что герой, представлялось Сергею, — это собственный выбор), а машиной, которая не ошибается.
— Так, стало быть, блиновцы изобразят наш правый фланг, — поднял голову Мерфельд. — Сидорин будет лицезреть их со всех своих аэропланов у Горской на уступе, в то время как Гамза уже заполз ему за шиворот. Красиво. Но что это нам даст, помимо суматохи в их тылу на левом фланге? С валов-то их такою горсткой не собьешь. С чего же ты взял, что Сидорин на этот твой вентерь с подводкой всю конницу выпустит? Куда как выгодней держать ее за валом, предоставив нам лезть в эту гору, как грешникам к небу, а верней, нашей пешке, которой еще больше суток тянуться. А конницей своей обхватывать нас с флангов, когда наша пешка в эту гору полезет? Для хорошего концентрического удара сил у нас слишком мало — какой там прорыв? А ты толкаешь Горскую под пушки, да и Донскую и Блиновскую туда же — ведь втопчет в землю «Илья Муромец». На ровном месте — как на стрельбище. Артиллерийскую дуэль-то проиграем, даже не начав.
— Артиллерийская дуэль, — повторил Леденев с удовольствием. — Запомнить бы надо — вверну на совещании в штабе армии. Буран завтра будет, — сказал он так, как будто сам уже и вызвал из каких-то незримых пространств тот буран. — На небо погляди — ни звездочки. С Азова нажмет.
— Ну подведешь ты к валу корпус по бурану, а он-то из вала разве выйдет? Что ж, он куриной слепотою мозга заболеет к завтрашнему дню? Уроки-то прежние помнит, наверное. Потопчемся под валом, как бездомные собаки перед тыном, и назад, поджав хвост, побежим? Или подымемся, подобно облакам, и кони наши, как орлы, взлетят?
— Сказал слепой: «посмотрим», — ответил Леденев. — А ну как вся Донская армия назавтра к тем высотам стянется. Это дело живое — в приказе не опишешь… Ну, все на этом? Тогда пойдемте, ваше благородия, на Партизанскую посмотрим.
— Благородиями бывают прапорщики, — ответил Мерфельд, поднимаясь. — А я, уж коль на то пошло, высокоблагородие.
— А ты знаешь, отчего я в красные пошел? — сказал Леденев. — Чтоб это «вашевысоко…» не выговаривать, язык не ломать.
— Других соображений не было? — насмешливо осведомился Мерфельд.
— А это чем плохо? Кто меньше гордость твою гнет, тот тебе и родной.
Сергей насторожился, с жадностью вбирая разговор, но все уж поднялись, накидывая полушубки и шинели, и, спешно подписав свой первый боевой приказ по корпусу, он вышел вслед за всеми на крыльцо и тотчас осознал, насколько опоздал с никчемной подписью, поскольку в слепом, завьюженном мире все вправду ожило и двинулось по первому же леденевскому слову. Перед взглядом его потекли сотни призрачных всадников, из невидья и в невидье, в метель, и впрямь уже казалось — только тени, ибо двигались все в совершенном, каком-то неестественном беззвучии, не кони, а гротескные мифические чудища, уродливые межеумки былинных великанов и готических химер — с непомерно огромными, словно раздувшимися от водянки головами и ногами как будто в инвалидных лубках. Он, Северин, не сразу понял, что к мордам коней приторочены торбы с овсом, а копыта обуты в рогожу — чтоб ни всхрапа, ни звяка подков о придонные камни и наледи.
И проводив глазами этих, как будто созданных одним его воображеньем всадников, по три в ряд исчезающих в пепельной мгле, Леденев, не сказав ни единого слова, толкнулся под крышу, и Сергей как привязанный двинулся следом. Все оставили их с Леденевым вдвоем.
— И все же надо допросить его, — сказал Северин, чтоб хоть что-то сказать, а может, просто понимая, что Аболин — это единственное, что пока еще связывает его с Леденевым.
— По дороге не наговорились? — спросил Леденев и вдруг резко выдохнул, как будто прочищая грудь и горло.
