А что же он сам? Хотел Леденева убить?.. Ощущение связи со старинным соперником, с человеком, который так страшно, невозможно похож на него, было неподавимо, пока оба они оставались живыми. Простая логика войны, сшибавшая отборные полки с такими же отборными, из раза в раз затягивала этот узел на каком-нибудь хуторе или важнейшей железнодорожной станции. Но связь эта теперь существовала, наверное, уж только в сознании Матвея. Они уж больше года были до смешного неравны. Леденев о нем, верно, и не вспоминал, а вот в Халзанове порою подымалась не имевшая и не искавшая никаких оправданий тоска — по несбывшейся подлинной жизни, по теперь уже, видно, навсегда недоступной боевой красоте, которую он мог бы создавать, когда бы было из кого, когда б ему тоже дали людей.
Уйдя в диверсионный рейд на Волгу, он с каждым новым переходом все острее ощущал свою ничейность — затерянность в степи меж красными и белыми, — и как в расплавленных палящим зноем горизонтах рождались призраки большой воды, долгожданной прохлады, так и в его в расплавленном сознании все было зыбко, и сам себе не мог сказать, чего он ищет, кого и за что ненавидит.
А ехавший рядом Яворский словно в издевку потешался:
— А что, господа, не передаться ли нам красным? Вы только представьте: у каждого новое имя, и все чисты перед советской властью как младенцы, а иные не только чисты, но и уже имеют перед ней немалые заслуги. Биография, можно сказать, уже сделана. Я буду Маркин, жид и комиссар, а ты, брат, — Лихачев, саратовский мужик, награжденный за храбрость золотыми часами. С погонами, с лампасами — всю свою старую гнилую требуху долой. Стальными рядами под знамя труда. На место убиенных комиссаров встанем — и живые возрадуются нам, как воскресшим из мертвых.
— Пропаганду пускаете, господин большевик, — усмехался Сафонов, оскаливая белые сплошные зубы. — Это надо еще поглядеть, кто кого к какой жизни принудит. Как будто мы их нынче топчем — не они нас.
— Ну вот и скажете об этом Леденеву при близком знакомстве, а он вас послушает…
Мамантовский корпус совершал многоверстный рейд к Волге. Халзановский отряд шел на Дубовку. По расчетам Матвея, 2-я Хоперская дивизия корпуса должна была идти за ним уже верстах в двенадцати. У небольшого хутора, заросшего левадами, он спрятал своих казаков в вербной рощице, через которую ручей промыл ярок, и, выставив секреты, разрешил всем спешиться и напоить коней. На этом островке средь выжженной степи, долгожданная и благодатная, устоялась прохлада. Кони с чавканьем переступали по илистой грязи, с храпом рвали поводья из рук, норовя забрести в середину ручья. Казаки с той же жадностью черпали воду фуражками, приникали к ним, пили и с наслажденьем опрокидывали на потные головы. Матвей и Яворский прилегли в лопухах.
— Ну а ты-то зачем пошел?
— Из крепкого нравственного сознания долга, — ответил Яворский своим обыкновенным издевающимся тоном.
— А другой долг забыл — клятву нашу? — спросил Матвей, улыбкой признавая нелепость запоздалого вопроса.
— Ты сам говорил: во взаимной крови захлебнулась та клятва, как кутенок в корыте. Он враг, непогрешимый идол, на которого молятся красные армии. Низвергнуть такого кумира — полезное дело. Слыхал, на островах далекой Океании, быть может, по сей день живут такие дикари, которые едят своих врагов. Это знак уважения к великому воину, которого им удалось убить. Съедая его печень, мозг и сердце, они верят, что к ним переходят вся сила, весь ум и вся храбрость ядомого. Эх, брат, когда бы я мог разделить с папуасами их наивную веру в такую-то практическую пользу людоедства, нынче был бы счастливейший человек на земле.
Халзанов молчал, пораженный столь точным совпадением своих и Викторовых мыслей. В сознании его сплелись два чувства: идущей сквозь всю его жизнь неубиваемой неправоты, неискупаемой вины перед Романом Леденевым — и зависти к нему. А самое смешное — понимал, что убить Леденева все одно будет мало: его, Халзанова, судьба от этого никак не переменится — как был ничтожен, так и будет, не переймет у Леденева его силы, не отберет и не присвоит себе место в том будущем мире, который, как он чуял животом, достанется большевикам. Будто он, Леденев, настоящий, а Матвей — только тень его и живет, лишь пока жив хозяин.
Вернулся разъезд и сообщил, что конница хоперцев в семи верстах к западу. Матвей сел в седло и выехал к Волге. Поднялся на серопесчаный, поросший чернобыльником бугор, обшарил «цейсами» переливавшуюся в мареве равнину, всю будто бы состроченную из лоскутьев зреющей пшеницы и незапаханной земли. Вгляделся в очертания Дубовки — богатого посада с паровыми мельницами, фабричонками, складами, хлебными ссыпками. Обследовал красноармейские позиции, не обнаружив ни колючих заграждений, ни сплошных окопов. Деревянный мосток через речку, пулеметные гнезда пред ним. Видно тусклую зелень щитков и блины желтоватых защитных фуражек.
Поразмыслив, решился — сбить красных с мостка, оседлать эту речку еще до подхода основных своих сил. Вернувшись назад, под ветлы, к ручью, немедля скомандовал:
— На конь. А ну давай красное знамя вперед. Да не робей — навозом загребем, покуда почунеют.
Так походным порядком, гадюкой потянулись по длинному логу и выползли на поверхность земли — прямиком под бинокли первых красноармейских застав. Растянулись по шляху, как обоз на станичную ярмарку. Матвей с холодной точностью отсчитывал минуты и сажени, выжидая момент развернуть сотню в лаву и пустить во весь мах, ощущая противно-тревожную дрожь и как будто гудение крови в выдерживающих мерный шаг на марше казаках.
Предстоящее дело не казалось паскудным: не так ли и в германскую ходил переодетым в тыл к противнику, не в чужой ли одежде бежал с Леденевым из австрийского плена, убивал разморенных, доверчивых, не готовых к отпору людей — извечной хитростью всего живого, птиц, зверей — зато в отчаянном, щемящем меньшинстве средь вражеского множества.
Но вдруг неизъяснимо поразило и даже как бы испугало знамя, под которым идет, — уже так привычно, казалось, колыхавшееся над его головой, освободительно и берегуще осеняя, незатухающим сигнальным огоньком, стекающей по шляху кровянистой каплей алея средь желтых заливов пшеницы, обманно говоря врагам: не бейте, мы свои, мы с вами одной, трудовой, красной крови. И, потянув из ножен шашку, расплескивая ею, как кропилом, немую команду рассыпаться в лаву, он выпустил коня и полетел под этим красным, наразрыв натянувшимся знаменем, как будто уж и впрямь не понимая, чей он и кого ведет — кого и зачем убивать.
На луговую пойму сотня выхлестнула прибойной волной. Всего саженях в полуста застыли будто врытые по пояс в землю желто-серые красноармейцы. Дорываясь до бруствера, Матвей видел их ошарашенные, благоговейно опрокинутые лица, их судорожно-обреченные потуги совладать с затворами винтовок… С огромным опозданием, враздробь защелкали выстрелы. Гром прыгнул с запасом — послав его прямком на пулеметное гнездо, Матвей в верхней точке лансады полохнул по лицу человека в коричневой кожанке. Влетел на мост, сбивая конской грудью и топча убегающих красноармейцев.
Казаки на карьере вломились в зеленую воду речушки и в неистовом кипеве брызг, с волшебной быстротою выметнулись на ту сторону. Это было похоже на скачку с препятствиями, на учебную рубку лозы. Земля впереди разломилась — полыхнув черной молнией, коряво завилюжился окоп. Две линии полупустых траншей, рябящая желтыми красноармейскими спинами полоска земли, четыре трехдюймовки в глубине — все было разрезано надвое одною халзановской сотней.
