— Это сколько же вас?! Чьи?! Откуда?!
— С Дубовки мы, Волжской стрелковой дивизии! Казарва налетела. Опрокинули нас… Спали, да! Нет бригады! Вот мы все, кто утек!
— А сюды-то вы — как?
— Да верхами, верхами, не видишь? При стрелковой дивизии конница. Да у нас вся бригада, как у них один полк! Дай бог полтыщи человек… была…
— А сюды-то — зачем? — Красивый, подбористый взводный, наконец-то ввинтившись в бурьянную землю, недоверчиво щупал Матвея глазами, как будто чувствуя томительно-тягучее гудение во всем его скрытно напруженном теле, а может быть, уже и прозревая в нем невозможное сходство с самим своим богом.
— А куда нас погнали — туда! Хотели вниз по Волге, на Царицын — что ты?! налетели на смерть! Так на слух мы, на слух — к Леденеву навстречу! Телеграф отстучал — вы идете! Нам бы с вами, ребята.
— А на что нам такие — на бегство дюже прыткие?
— А я б на тебя поглядел! — оскорбился Матвей. — Тебя там не было, и не тебе нас попрекать! До последнего края держались, а уж как охватили нас, так чего ж нам ишо было делать, кроме как прорываться? Или что ж, умирай, а убьют — так и мертвый кусайся?
— Но-но, разошелся, — оборвал его взводный. — Недосуг с вами тут. Подымай свою конницу, красный герой. Документы имеете?
— Хотите проверить, товарищ? — ответил Яворский, и голос его прозвучал для Матвея, как карканье, настолько неестественно-напористый, что на плечах у них, обоих ряженых, проступили погоны.
Взводный лишь отмахнулся. Ничего уже не опасаясь, леденевцы безмолвно повернули на запад, и вслед за ними потекли настороженно-молчаливые, готовые стрелять и резать казаки. Угрюмость их была естественна для унизительно побитых и позорно бежавших людей; измученные переходом кони и черные от пыли, масляные лица подтверждали все сказанное. Но неужель звериным нюхом никто не чует в них чужих — не слышит запаха их страха, свинцового гудения их крови?..
— Ну ты и Качалов, — змеиным шипением стравил Матвею на ухо Яворский. — Актер, говорю. Как будто всю жизнь эскадроном у красных командовал.
— А большая ли разница? Ить из тех же ворот. А песню заиграем — так и вовсе до самых потрохов сроднимся, — ощерился Матвей, насильно веселя себя.
Замолкли, вспугнутые близостью чужого.
— А ты чего платком подвязанный, как баба в сенокос? — спросил у Матвея поравнявшийся взводный. — Поранили, что ли?
— Из револьвера скобленули, — ответил Матвей, тронув голову. — Второпях накрутил, а теперь оторвать не могу.
— А как звать-то тебя, дружок?
— Павел я, Лихачев. Эскадрон мой.
— О как! И я тоже Пашка. Из каких же ты краев?
— Рожак с Суходола Глазуновской станицы.
— Казак, что ль? Кубыть, и офицер?
— Подхорунжего выслужил. Двух егориев от царя имею. Не бывает таких, что ли, в красных?
— Да нынче, брат, каких только ни встретишь: и у нас есть полковники, и средь них босяки. Как зараз мы на вас, наскочишь на разъезд — так и в упор не разберешь, на смерть напхнулся или на подмогу. Они ить хоть и черти, а рогов не имеют. Хвосты подрезанные у коней — так ну и что: кубыть, уж достанет ума обкорнать, перед тем как в тылы к нам идти. А ты — «спрячь наган». Нет, брат, иному такому, кто спрятал, давно уж скворешню исделали из головы. Бывалоча, и сам нацепишь на себя урядницкие лычки, прибьешься и подслушиваешь ихний разговор, покуда не окликнут, кто таков, и так же они под нашего брата рядятся.
— А нам почему же так быстро доверились? — сронил смешок Яворский.
— Так сами нам в руки идете. Куда? На Леденева? Наедем — мокро будет. В упор, что мурашей, не разглядим.
— А надо замечать, товарищ, — ответил с напором Яворский, как будто уж пьянея от азарта. — Букашку под ногами. Любую ползучую тварь. А вы без мала эскадрон в свое расположение ведете. А если мы лазутчики, шпионы?
— За кем же шпионить? За ветром? Пожалуйста, товарищ комиссар. Это пешка навроде гадюки свой хвост по степу волокет, а мы как есть железный вихорь революции — московская «Правда» указывает. Куда нам Леденев Роман Семеныч скажет, мы туда и идем, и никто его воли не могет знать до срока. Потому-то и падаем на любого врага, как небесный огонь.
— Да ты понимаешь, что такое диверсия? — напустился Яворский, увлекаясь игрой в поддавки. — Не знаешь, сколько красных командиров погибло от подлых змеиных укусов? Вот так же приходили, затесывались в строй и жалили из-за угла.
— А нашего нельзя убить, — ответил Пашка убежденно.
— Приехали! — каркнул Яворский. — Красноармейцы верят в заговоры, в черта.
— Да нет, товарищ комиссар, мы с Леденевым уж и черта не боимся, и на бога не надеемся, а верим только собственным глазам. Уж сколько раз видали: не убить его, несмотря что он в самую гущу передний идет.
— Так что ж, и бдительности никакой не надо?
— Почему же? У вас, гляжу, вон кобура расстегнута — так и у нас винты не в тороках. Кубыть, успеем в штаб Духонина спровадить для проверки документов.
На выщербленной бритве горизонта плавился закраек солнечного диска. Багряным половодьем, конной лавой затоплены все улочки Садков. Текли эскадроны, полки… знакомые, присоленные руганью, прорезывали гомон возгласы команд, грохотали двуколки, орудия и зарядные ящики, привычно шибало сгустелым едким духом солдатчины, не расстающихся друг с другом месяцами людей и коней, — и в эту нескончаемую реку, над которой один Леденев, как над музыкой, властвовал, с неумолимостью затягивало и ничтожный халзановский отрядик.
Матвею показалось, что с него слезает кожа, что он уже плавится в этом потоке, забыв себя и зная о своей судьбе не больше, чем кусок железа в горне.
LXVII
Июнь 1919-го, Вертячий, Царицынский фронт
Уж лучше б, ей-богу, прибили, разом вырвали, как больной зуб, чем вот так каждый день выворачиваться через пупок — шарить «цейсом» по россыпям и перекатам своей живой силы, из которой кипящие земляные столбы вырывают коней и людей, и вдруг напарываться глазом на единственную тонкую фигурку. Воевать невозможно.
Кто б сказал, что какая-то баба, жидовка приблудная, да еще и душевнобольная, для всего его корпуса, для него самого, Леденева, заменит Мирона — даже не засмеялся бы, смеются ведь над тем, что может быть. А вот гляди ж, и впрямь «стратегия кобыльего хвоста»: теперь уж не кони — бойцы возбуждались: шальная, безумная сила ее заражала, захватывала сотни тем глухим, животным вожделением, которое сшибает друг с другом жеребцов, преследующих матку-кобылицу. Дрались за нее с казарвой, как за самку и как за революцию саму, словно она-то, Лара, и была воплощением будущей воли и жизни.
А он не мог смотреть на баб. На дневках и ночлегах в хуторах красивые казачки, измученные лютым бабьим голодом, зазывно глядели в глаза, довольно было и в обозе приставших к корпусу молодок: милосердных сестер, машинисток — и каждая напоминала Леденеву, что на месте ее, рядом с нею могла бы быть Ася, мог взять Асю с собой и держать при себе, как в кармане.
