Взяв пропуск, ринулся назад, немедля на Нахимовскую, к Лике.
— Минутку, подполковник.
— Что вам? А впрочем, к черту, я спешу.
— Нет-нет, прррошу вас, — в плечо когтями впился невысокий капитан с лощеной, извивающейся мордой. — Полковник Зубатов строжайше потребовал…
— Руку! Бежать, бежать, как тараканам. Укладывайте чемоданы, контрразведка.
— Игумнова, Игумнова вам, Зоя Николаевна, знакома?
— Что? — В лицо дохнуло студью манычских степей, и Витино лицо тотчас вспыхнуло перед глазами.
— Да, да, в том и дело! Возможно, нашлась. Необходимо опознать, удостоверить личность, только и всего.
И он пошел за этим вестником из мира мертвых, как будто впрямь услышав шорох зашевелившейся земли. Неужели спаслась? Неужель кто-то выхватил, как ребенка из-под колеса? Может, Витя?..
Бумажная кора доносов под ногами, растребушенные шкафы и затхлый полумрак.
— Сюда, сюда, пожалуйста, — пропихивал его по коридору капитан куда-то в тесноту. — Взгляните, прошу вас, — кивнул на портьеру.
Полонием, крысой, с недоумением и любопытством, подавившим раздражение, Евгений посмотрел в прорезанный глазок и вздрогнул, увидев как будто и впрямь поднявшегося из земли мертвеца, хотя это еще вопрос, чье бытие считать загробным. В полянке электрического света недвижно, с видом самым независимым сидел незабываемый мальчишка-комиссар. Лицо было бестрепетно и разве что кривилось саркастически, с волшебной, но естественной для нынешних мальчишек быстротою постаревшее.
— Ну, видите? Узнали? — дохнул капитан Извекову в ухо.
— Кого? Не вижу девочки.
— Мальчика, мальчика узнаете?
Какое-то неизмеримо краткое мгновение, что растянулось для него в огромнейший период, Евгений колебался, а вернее, просто не понимал: зачем он тут теперь, вот этот человек, за кем в такую даль проник шпионить — за армией призраков, отступающих в небытие? — и потому не знал, что делать: отдать его на живодерню, убить напоследок еще одного — движением гонимого, подраненного зверя, который, издыхая, во всю силу стискивает челюсти? Теперь зачем? Мы мертвецы, а он трава на наших могилах, да и могил в России у нас нет. Пускай живет и свято верит, пока не захлебнется кровью, своей или чужой.
Ответить «незнаком» — и к Лике, на «Херсон», цепляться за чужие камни? Но если они знают, что Евгений его знает? Возьмут самого… да, господи, зачем? Теперь-то зачем это все: шпионы, укрыватели, подполье? Они ведь в контрразведке давно уж золотые зубы рвут у всех подряд и чемоданы набивают на изгнание…
— Ну?! Что же вы молчите?
— В чем дело, капитан? Что это за спектакль?
И при чем тут Игумнова, девочка, призрак?.. Зацепили его этим, как карася, но зачем? Что, хотят получить за проезд? Но он не товарищ министра и не чайный король. С Лики — нечего взять… Ну давай же, скажи, кто он есть, ведь ты же ничего не чувствуешь к нему. Или боишься замараться? Комиссарской-то кровью?.. Сквозь безразличие, сквозь цельную потребность немедля выскочить отсюда самому точилось какое-то чувство — мучительное, что ли, любопытство?..
— Вы его узнаете?
Он стиснул в пальцах пахнущую тленом, пропыленную ткань и, не думая, чем он рискует, рванул — ввалился с грохотом и треском в потусторонний кабинет.
— Какого черта, господин полковник?! Я вам кто, чтоб брать меня, как пса на поводок? В чем дело? В чем дело? — убивающе впился в недрогнувшего комиссара: «Узнавать мне тебя или нет — дай какой-нибудь знак».
— Да замолчите вы! Возьмите себя в руки, — проныл полковник, словно мучаясь зубами. — Сплошные неврастеники кругом. Им «здравствуйте» — они за револьвер… Да сядьте уже наконец… А ты что стоишь? Портьеру и ту повесить не могут. Уйди с глаз моих… Знаком вам этот человек? — кивнул на бездрожного Северина.
— Ну здравствуйте, товарищ Аболин, — сказал комиссар, смотря на Извекова устало-равнодушным взглядом человека, который давно приготовил себя к почти неминуемой смерти. — А я, как видите, проник к вам в гости под собственным именем.
— Ну браво, — буркнул Зубатов. — Теперь один другому подсказал, как его величать. Эх, вам бы, господа-товарищи, у Станиславского играть. Давайте уж рассказывайте, Евгений Николаич, откуда вам знаком сей большевик.
— Встречались на Дону, под станцией Лихая, в январе, — сказал Евгений, опустившись на диван. — Олег принял смерть от коня своего, а мне вот этот самый юноша подножку подставил, и бухнулся я перед Леденевым ниц, вместо того чтоб горло ему вырвать. С тех пор я товарища Северина не видел. Ах да, на Маныче еще, но это мы уже друг друга убивали. Ну, словом, обстоятельств его жизни не знаю совершенно. Исчерпаны вопросы? Мой черед? При чем тут Игумнова?
— Жива, — ответил Северин как о предмете, — и вырвана из лап большевиков.
— Ну так и укажите, где она, — не вытерпел Зубатов, как видно, мучаясь нелепостью происходящего. — Во избежание напрасной траты времени, а главное, бессмысленных страданий. У нас теперь, товарищ, времени совсем уж нет, и потому вы можете представить, как нам придется тут над вами постараться. Какими средствами дознание ускорить, так сказать.
— Я устал повторять, — сказал Северин, смотря застывшим взглядом сквозь Зубатова. — Либо мы с нею вместе покинем этот берег, либо искать ее вам до прихода красных. Я, конечно, не железный, но только вам от этого и хуже. Могу не выдержать, а вы — перестараться. Быстрее окочурюсь или разума лишусь. Тут ведь тонкая грань — вам ли не знать. А я уж постараюсь дотерпеть до этой самой грани. Послушайте, полковник, на этом берегу, у красных, мне все равно уже не жить — ну вот я и буду терпеть: по куску от меня отрезайте, но только возьмите с собой.
— Ну и какие же гарантии я вам могу дать? — покривился Зубатов. — Что же мне помешает пристрелить вас у самого трапа, как только барышню к нам приведете?
— А вот она и помешает, — ответил Северин все тем же тоном — как о вещи. — Ну согласитесь, вам ведь надобно доставить ее к батюшке не только живой, но и невредимой душевно. Жива-то жива, а захочет ли жить? Характер отношений наших с Зоей Николаевной таков, что без меня ей радоваться жизни будет затруднительно. Вы понимаете меня?
— Каков вы молодец! — даже и восхитился Зубатов. — Выходит, с корабля — и прямо под венец, к Игумнову в зятья? Да только не кажется вам, счастливый возлюбленный, что Николай Елпидифорович такому зятю не обрадуется? И гоголем ходить вам ровно столько времени, сколько потребуется снять его дочушку с парохода и довести ее к родителю живой?
— Когда кажется, креститься надо, а я безбожник. Я нынче уже вовсе не верю ни во что, а только в свою жизнь, — ответил Северин, и все лицо его и впрямь, показалось Евгению, выразило какую-то неизлечимую, неизживаемую муку. — Дело в том, господин контрразведчик, что у вас отобрали не все. Да, родину у вас, конечно, отняли, но что-то да осталось. Хоть кубышка с червонцами, хоть бессильная ненависть к нам. Убежденность в своей правоте, в том деле, за которое вы воевали. А у меня забрали все — причем не вы, мои вчерашние враги, что было бы терпимо, а именно большевики. Вы у меня могли забрать всего лишь жизнь, а партия, которой я принадлежал всем сердцем и умом, забрала у меня мою веру. И вернуть эту веру мне теперь уж не может никто — равно как изнасилованной девке честь. Как мать родную — сироте. Одна только жизнь у меня и осталась, мое единственное тело — высший разум. Вы думаете, я жить не хочу? Да я ведь и раньше умирать не спешил, когда против вас воевал. За собственное счастье, между прочим. Чтоб самому жить в новом обществе прекрасном. Когда человек подвергает себя смертельной опасности за любую идею, за земное ли царство труда, за святую Россию ли — это одно, а когда понимает на собственной шкуре, что в этом самом царстве ему не будет жизни, — это совсем уже другое. Большевикам ведь люди не нужны, вернее нужны, но только как строительный материал, им надо, чтобы каждый безропотно давал месить себя, как глину, а кто не дается, того они раздавят. И вся моя жизнь, свобода, довольство и даже нравственные идеалы теперь только там могут быть, — кивнул он за море, в невидье. — И я за эту свою жизнь готов работать кем угодно на кого угодно, хоть тушей на вертеле, хоть женихом на десяти шагах от трапа до могилы. Быть может, как-нибудь и выскочу, а вот к большевикам за смертью специально не пойду.
