— И что ж, ты поглядел на это и разуверился в своих большевиках? То были строители величайшего смысла, а тут вдруг зачесался и побежал от них, как от кровавых вшей?
— Это что же, допрос продолжается? Еще раз то же самое сначала?
— А я тебе не верю. — Евгений чувствовал и понимал, что все, что сказал Северин о собственной судьбе, о деле Леденева, — это правда; что красные вожди и в самом деле выжгли из этого вчерашнего мальчишки наивную, безопытную веру в святую чистоту их большевистского творения. Но он также чувствовал, что перед ним живые мощи большевизма, что даже эта неподдельная изверенность Северина — что-то вроде культи, которую повсюду предъявляет инвалид, прося подаяния или пощады.
Даже то, что его на самом деле обманули, искалечили нравственно, еще не означает, что он своих мучителей возненавидел, что не верит им больше — целиком, навсегда.
— А ты все воюешь? — Глаза Северина остались неподвижны, как у филина днем. — Так ты мне помешай, еще одну вошь убей, чтоб не тащить нас на себе в загробную жизнь. Тебе, может, легче от этого будет? Россию вернешь, из которой вас выбросили?
— Да, выброшены, — ответил Извеков, поежившись, как на юру. — Да только не то мне обидно, товарищ, что вы нас побили, а что и нашего святого не осталось ничего. Грызли вас, грызли, а сами себя и съели. С сатаной воевали, а Бога потеряли. Я, знаешь ли, недавно обнаружил, что забыл «Отче наш». И не то чтоб слова забыл, а не могу прочесть, и все — поганю, права не имею. Не вы, богоотступники, все испоганили, а сам уж не верю. Ибо как же теперь-то поверить, что там что-то есть? После всего, что мы друг с дружкой сделали, мы, русские люди, — с Россией? Ведь если делали такое, то и Христос нам нужен меньше, чем шакалам. Вот Он от нас и отступился — не вам помог, нет, а всех нас забыл. Мы не только всю русскую землю загадили, но и там, в небесах, обанкротились. Мы сейчас отступаем в ничто, в никуда, но и вы в пустоте остаетесь, вам-то это «ничто» еще предстоит разглядеть. И уж поверь, что я бы тебя хлопнул, когда бы меня это удовлетворило, когда бы «Отче наш» припомнить помогло. А во-вторых, ухлопаем сейчас друг друга, так выйдет из этого только одно: две женщины, которые нас ждут, останутся одни. Затопчут их на берегу. А то б я давно на Карповой балке остался — у Леденева под копытами. А ты-то, ты — неужели и вправду сейчас только ради нее на тот свет уезжаешь? Ну? Только честно. Никому не скажу.
— Не только из-за нее.
— Ну, значит, справедливо я тебе не верю. Вам никому нельзя любить. Одна у вас невеста — революция. Всё ей. Все силы ума и души, о скотском низе уж не говорю. На вас, товарищ, новую науку можно основать, новый курс медицины. Как бы лучше назвать его? Пожалуй, «Садомазохизм коммунистический». «Психология жертвы во имя…» Тебя ведь даже покалечили только ради того, чтоб мы тебе сейчас поверили. Из калеки-то ведь самый лучший шпион: и все-то его жалеют. А главное, сам он себя не жалеет и ничего уж не боится. Я бы на месте вашей партии всем руки отрезал, перед тем как послать за границу. Такое б с вами делал, чтоб вам уже и вовсе не хотелось жить, а только отдать свою жизнь. Наделают еще, наделают скопцов из русских мальчиков, помяни мое слово. Да вы и сами себя рады оскопить ради царства земного, счастья всечеловеческого. Я долго вас не понимал — Яворский объяснил, перед тем как расстались навеки. Вы вроде первохристиан, сказал он мне, да только не верующие — изуверы. А главное, ведь тех чужие распинали на крестах, а вас, большевиков, и впрямь свои уж бьют, а вы, вместо того чтоб разувериться, за счастье принимаете. Еще и больше верите побивающим вас. А все отчего? Мне нынче-то без Бога страшно, так ведь и тебе — без вашего бога, без счастья-то всемирного, без рая впереди. Для вас ведь понять, что и не будет никакого царства свободных и равных людей, а только еще хуже предстоит кровавая помойка, — это много страшнее, чем смерть. Ни за что умереть, без зерна, без потомства, без смысла. Ну вот вы и даете себя мучить — и чужим, и своим. Если чувствуешь боль, значит, жив. А от своих-то муку принимать — всего больней. Когда у тебя та́к болит, то будто и свет впереди, царство истины. И ведь целый народ прививают к такой психологии — что без жертвы нет жизни, — и, пожалуй, привьют. Ладно ты — Леденев: едва лишь из-под смерти вышел, ровно Достоевский спустя десять страшных, безмерных минут ожидания, так тотчас опять взвалил на себя тот же крест, вернее звезду. Не сбежал от своих палачей-благодетелей. Какие у него логические основания для веры? Однако с ума не сошел от такого абсурда, а если и сошел, то необыкновенно — всей своей требухой покорился. А уж так себя ставил отдельно — алмаз: все прорежет, а внутрь себя никакой чужеродной частицы не впустит. А уж если и он растворился, то тогда, надо думать, и вправду весь народ подомнут. Суди меня, казни — на все воля партии. Все в жертву принес — семью свою, жену, теперь самого меня ешь.
— Семья его жива, — сказал Северин. — Нашел он их в Багаевской — жену и сына.
— Ну, чекист! Ты, стало быть, и это знаешь. — У Евгения больше уж не было сил изумляться.
— Знаю. И зачем он под красное знамя обратно пошел, тоже знаю. Хотя, быть может, по себе сужу и ему свои представления навязываю. За народ он пошел воевать. За бойцов своих, конников, которых бездарный Гамза под Мелитополем угробил ни за грош. Ты говоришь, мы остаемся в пустоте. Но разве же Россия — мертвая пустыня? Всех до единого побили? Нет, вон он, народ — один из России бежит, а другой с Перекопа идет. За счастьем, за мечтой, в которую поверил, за жизнью вообще. В ничто он уходить не собирается — он, наоборот, на этом ничто намерен выстроить хоть что-то. Да и деваться ему некуда — из России. Ему нужна для жизни новая страна, законы, правила, машина государства, которая будет работать сто лет, а может, и тысячу. И ему вот за эту страну теперь долго предстоит воевать: Советская Россия — это другая форма жизни на земле, такая же враждебная всем остальным, как первобытные охотники для мамонтов, и этот сумеречный мозг рептильный, капитал, никогда не смирится с существованием такой России. А от того, что все мы, русские, теперь братоубийцы, он ведь сам по себе, капитал, честнее и нравственнее не становится. Так вот и будет наш народ терпеть все новые беды: чужие будут бить его, своя же власть казнить и мучить непрерывным надсадным трудом, без которого вовсе народу не быть, — а мы, еще живые, в сторонку отойдем? Сбежим в заграничное небытие? Дадим свой народ истреблять — и чужим, и своим? Нет, нужен Леденев. Чтоб русских людей убивали поменьше. И на войне, и на неправедном суде. И каждый из нас так же нужен. Убьют нас, казнят — так всё пропадем не без толку, а за други своя.
— За други или за Советы? — спросил Извеков глухо.
— А как разделить? Другого, кроме как под красным знаменем, единства у нас уже не может быть, и ты это сам понимаешь. Так что ты, твое высокоблагородие, как хочешь, а я остаюсь. Вернее, с вами из России ухожу — затем, чтоб это-то средь вас и проповедовать. И можно сказать, удобно устраиваюсь: когда вокруг одни чужие, то точно знаешь, где свои. И этих своих убивать не приходится. Ловко я, а?.. А Леденев… — Северин улыбнулся Извекову, как своему отражению в зеркале. — Он уже воскресал многократно. Быть может, и вовсе бессмертен — вообще бессмертен каждый, пока своих грехов перед народом не искупит. Такие-то грехи и из земли подымут, а?
